Материалы
Лабиринт
Читая мифы и обращаясь к истории, мы не раз замечали, насколько они отличаются друг от друга. Как правило, под историей мы подразумеваем события, происходившие там-то и тогда-то и связанные с известными личностями, — одним словом, достоверные факты, не подлежащие сомнению, поскольку о них пишут всеми признанные и авторитетные историки. А мифами мы, наоборот, называем в основном то, что считаем фантастическими рассказами, в которых время и место действия неопределённы, факты сомнительны, а речь идёт уже не о реальных исторических персонажах, а о вымышленных героях, вряд ли существовавших вообще.
Лабиринт — это настоящий Миф, это рассказ о героях и событиях, которые историческая наука не признаёт реальными, но рассматривает как символы.
Мы считаем, что в основе любого мифа, любого образа, любого символического повествования лежит реальность, пусть не всегда историческая. Миф точно описывает реальность психологическую: человеческие переживания, психические процессы и формы скрываются за символами, которые передавались из поколения в поколение и наконец дошли до нас, чтобы мы разгадали их, сняли с них вуаль и вновь увидели их сокровенный смысл, осознали их глубинную суть.
Миф о Лабиринте — один из древнейших, и, осмелюсь сказать, он похож на мифы всех древних цивилизаций, говорящие, что лабиринт — это труднопроходимый и неясный путь, на сложных и извилистых тропах которого немудрено затеряться. Иногда в сюжет этого мифа вплетается рассказ о необыкновенном человеке, о герое или мифическом персонаже, который преодолевает лабиринт и находит ключ к решению загадки, представшей перед ним в форме пути.
Когда мы говорим о лабиринтах, то сразу же вспоминаем самый известный из них, о котором сохранилось свидетельство в греческой мифологии — в простой и доступной форме, близкой к детской сказке: лабиринт острова Крит. Я не хочу говорить о нём так же упрощённо, как это делается в известных легендах, мы откроем более глубокие его пласты и проанализируем археологические находки, сделанные на Крите, чтобы понять, чему поклонялись критяне и чем в действительности был для них лабиринт. И мы увидим, как этот рассказ приобретёт сложную символическую форму, и он уже не будет казаться нам таким детским.
Итак, одним из древних символов Крита, связанных с его верховным божеством, была обоюдоострая секира, которую можно представить в виде двух пар рогов, одна из которых направлена вверх, другая вниз. Эта секира связывалась со священным быком, культ которого был широко распространён на Крите. Она получила название Лабрис и, согласно более древней традиции, послужила орудием, с помощью которого бог, позже получивший от греков имя Арес-Дионис, прорезал Первый Лабиринт.
Вот его история. Когда Арес-Дионис, бог изначальных времён, очень древний бог, сошёл на землю, ничто ещё не было сотворено, ничто не обрело ещё форму, существовал лишь мрак, темнота. Но, согласно легенде, с небес Аресу-Дионису было дано орудие, Лабрис, и именно этим орудием, этим оружием он сотворил мир.
Арес-Дионис начал ходить посреди мрака, описывая круг за кругом. (Это весьма любопытно, ведь современная наука открыла, что мы, оказавшись в темноте в незнакомом помещении или пытаясь выйти из какого-то просторного, но неосвещенного места, чаще всего начинаем ходить по кругу; так же происходит, когда мы теряемся или блуждаем по лесу. Мы дали такое сравнение, потому что с самого начала хотим подчеркнуть, что символизм лабиринта связан с определёнными атавизмами, присущими человеку.)
И вот Арес-Дионис начал ходить по кругу, рассекая темноту и прорезая борозды своей секирой. Дорога, которую он прорезал и которая с каждым шагом становилась светлее, и называется «лабиринт», то есть «путь, прорубленный Лабрисом».
Когда Арес-Дионис, рассекая мрак, дошёл до самого центра, до цели своего пути, он увидел вдруг, что у него уже нет той секиры, что была вначале. Его секира превратилась в чистый свет — он держал в своих руках пламя, огонь, факел, который ярко освещал всё вокруг, ибо бог совершил двойное чудо: одним остриём секиры он рассёк тьму вовне, а другим — свою внутреннюю тьму. Таким же способом, как он создал свет снаружи, он создал свет в самом себе; так же как он прорезал внешний путь, он прорезал и путь внутренний. И когда Арес-Дионис дошёл до центра лабиринта, он достиг конечной точки своего пути: он достиг света, достиг внутреннего совершенства.
Таков символизм критского мифа о лабиринте, самого древнего из дошедших до нас. Более поздние предания мы знаем намного лучше.
Самое известное из них — миф о загадочном лабиринте, созданном Дедалом, удивительным архитектором и изобретателем с древнего Крита, чьё имя теперь уже всегда ассоциируется с лабиринтом, запутанным путём.
Имя Дедал, или Дактиль, как его иногда называют, на древнем языке греков означает «Тот, кто создаёт», «Тот, кто работает руками, строит». Дедал — символ строителя, но не просто создателя комплекса парков и дворцов, коим являлся лабиринт царя Миноса, а строителя в более глубоком смысле слова, возможно сходном с символикой самого первого божества, построившего во мраке Лабиринт Света.
Лабиринт Дедала не был ни подземным сооружением, ни чем-то тёмным и извилистым; это был огромный комплекс домов, дворцов и парков, задуманный так, что тот, кто в него входил, не мог найти выхода. Дело не в том, что лабиринт Дедала был ужасен, а в том, что из него невозможно было выйти.
Дедал построил этот лабиринт для критского царя Миноса, почти легендарного персонажа, чьё имя позволяет нам познакомиться с очень древними преданиями всех народов той эпохи.
Минос жил в сказочном дворце, и у него была жена Пасифая, из-за которой разыгралась вся драма, связанная с лабиринтом.
Желая стать царем, Минос рассчитывал на помощь ещё одного могущественного бога, повелителя вод и океанов Посейдона. Для того чтобы Минос чувствовал его поддержку, Посейдон совершил чудо: из вод и морской пены он создал белого быка и подарил его Миносу в знак того, что тот действительно является царём Крита.
Однако, как говорит греческий миф, случилось так, что супруга Миноса безнадёжно влюбилась в белого быка, мечтала только о нём и желала лишь его. Не зная, как к нему приблизиться, она попросила Дедала, великого строителя, соорудить огромную бронзовую корову, прекрасную и привлекательную, чтобы бык ощутил влечение, в то время как Пасифая скроется внутри неё.
И вот разыгрывается подлинная трагедия: Дедал создаёт корову, Пасифая прячется в ней, бык подходит к корове, и от этого странного союза женщины и быка появляется наполовину бык, наполовину человек — Минотавр. Это чудовище, этот монстр поселился в центре лабиринта, который в тот же миг превратился из комплекса парков и дворцов в мрачное место, внушающее страх и печаль, в вечное напоминание о несчастье царя Крита.
Некоторые древние предания, помимо критских, сохранили менее упрощённое толкование трагедии Пасифаи и Белого быка.
Например, в легендах доколумбовой Америки и Индии есть упоминания о том, что миллионы лет тому назад, на определённом этапе эволюции человека, люди сбились с пути и смешались с животными, и из-за этого извращения и нарушения законов природы на земле появились настоящие чудища, гибриды, которых сложно даже описать. Они вселяли страх не только потому, что обладали, подобно Минотавру, злым нравом; на них лежала печать позора от союза, который никогда не должен был состояться, от тайны, которая не должна была открыться до тех пор, пока все эти события не сотрутся из памяти человечества.
Итак, связь Пасифаи с Быком и рождение Минотавра имеет отношение к древним расам и к тем давним событиям, которые в определённый момент стерлись из памяти людей.
С другой стороны, чудовище, Минотавр — это слепая, аморфная материя без разума и цели, которая скрывается в центре лабиринта, ожидая жертв от своего благодетеля.
Проходят годы, продолжает легенда, и Минотавр в своём лабиринте действительно превращается в нечто ужасающее. Царь Крита, победив афинян в войне, облагает их страшной данью: каждые девять лет они должны направлять семь юношей и семь невинных девушек в жертву Минотавру. Когда наступает срок выплаты третьей дани, в Афинах против этого восстаёт герой, обладающий всеми достоинствами, — Тесей. Он даёт себе обещание не принимать правление городом до тех пор, пока не освободит его от напасти, пока не убьёт Минотавра.
Тесей сам записывается в число юношей, которые должны стать жертвами чудовища, отправляется на Крит, пленяет сердце Ариадны, дочери Миноса, и добивается, чтобы она дала ему клубок ниток, с помощью которого он сможет пройти через лабиринт и затем, убив Минотавра, найти из него выход. Клубок сыграл в этой истории важнейшую роль. Тесей входит в лабиринт и, проникая всё дальше в его сложные и запутанные коридоры, разматывает нить. Дойдя до центра, он благодаря своей колоссальной силе и воле убивает Минотавра и находит выход.
В простых и наивных историях Тесей убивает Минотавра мечом, иногда — кинжалом. Но в самых древних повествованиях, а также на изображениях на древних аттических вазах Тесей убивает Минотавра секирой с двойным лезвием. И вновь герой, проложивший себе путь в лабиринте, дойдя до центра, совершает чудо с помощью Лабриса, двойной секиры.
Нам предстоит решить ещё одну загадку: Ариадна передаёт Тесею не клубок — а веретено с нитками. И, проникая в глубь лабиринта, Тесей разматывает именно его. Но герой возвращается к выходу, подбирая нить и снова сматывая её, и из лабиринта выносит уже действительно клубок — идеально круглый шар. Этот символ также нельзя назвать новым. Веретено, с которым Тесей идёт в лабиринт, символизирует несовершенство его внутреннего мира, который он должен «развернуть», то есть пройти ряд испытаний. Шар, что он создаёт, подбирая нить, — это совершенство, которого он достиг, предав смерти Минотавра, а значит, пройдя испытания и выйдя из лабиринта.
Лабиринтов, так же как и Тесеев, было много. Есть они и в Испании. На протяжении всего пути к Сантьяго де Компостелла и во всей Галисии есть бесконечное множество древнейших изображений лабиринтов на камне, которые зовут пилигрима ступить на путь к Сантьяго и пройти эту дорогу, а нам они прямо указывают на то, что в своём символическом и духовном значении этот путь является лабиринтом.
В Англии, в знаменитом замке Тинтагель, где, согласно легенде, родился Король Артур, тоже есть свои лабиринты.
Мы встречаем их и в Индии, где они были символом размышления, сосредоточения, обращения к истинному центру.
В Древнем Египте в древнейшем, основанном почти в додинастический период городе Абидосе существовал лабиринт, представлявший собой круглый храм. В его галереях проводились церемонии, посвящённые времени, эволюции, а также бесконечным дорогам, которые проходил человек, прежде чем достичь центра, что означало встречу с истинным человеком.
Согласно истории Египта, лабиринт из Абидоса был, судя по всему, лишь очень малой частью огромного лабиринта, описанного Геродотом, который считал египетский лабиринт столь колоссальным, удивительным и невообразимым, что рядом с ним меркнет даже Великая Пирамида.
Сегодня мы уже не можем увидеть этот лабиринт, у нас есть только свидетельство Геродота. Долгие века за особенности изложения люди называли его отцом истории, Геродотом правдивым и давали ещё много похожих имен, но когда не все его описания подтвердились, мы, естественно, решили, что Геродот не всегда был уверен в своих словах. С другой стороны, современная наука подтвердила истинность стольких его описаний, что, наверное, стоит набраться терпения и подождать — вдруг археологи откроют лабиринт, о котором писал греческий историк.
Немало лабиринтов было и в готических соборах Средних веков. Один из самых известных, изображения которого довольно распространены, — лабиринт, выложенный на каменном полу главного собора в Шартре. Он был создан не для того, чтобы кто-то в нём затерялся, но для того, чтобы по нему шли: это был своего рода путь инициации, путь свершения и путь достижений, который должен был преодолеть кандидат, ученик, тот, кто стремился быть принятым в Мистерии.
Действительно, потеряться в лабиринте Шартра крайне сложно: все его дороги исключительно символические, все повороты и перепутья видны. Самое главное здесь — достичь центра, квадратного камня, на котором гвоздями обозначены различные созвездия. Для человека это аллегорически означает достичь Неба и стать в один ряд с божествами.
Очень похоже, что все подобные мифы древности и все символические лабиринты готических соборов отражают не столько историческую реальность, сколько психологическую. А психологическая реальность лабиринта жива и поныне. Если в древности говорили об инициатическом лабиринте как о пути, проходя который человек мог реализовать себя, сегодня мы должны говорить о лабиринте материальном и психологическом.
Увидеть материальный лабиринт нетрудно: окружающий нас мир, то, с чем мы сталкиваемся в жизни, то, как мы живём и как себя проявляем, — всё это часть одного лабиринта. Сложность в другом: тот, кто попадал в критские парки и дворцы, даже не подозревал, что вошёл в лабиринт; так и мы в нашей повседневной жизни не осознаём, что находимся в лабиринте, который затягивает в себя человека.
С психологической точки зрения смятение Тесея, жаждавшего убить Минотавра, имеет ту же природу, что и смятение человека, который растерян и испуган.
Мы испуганы потому, что чего-то не знаем и не умеем; испуганы потому, что чего-то не понимаем и из-за этого чувствуем себя неуверенными. Наш страх обычно проявляется в том, что мы не можем выбрать, не знаем, куда идти, чему посвятить свою жизнь; он проявляется в вечной обыденности и посредственности, изнурительной и печальной: мы готовы на всё, лишь бы не принимать решения и не проявлять хотя бы немного твердости.
Растерянность — ещё одна болезнь, которая преследует нас в современном лабиринте на психологическом плане. Эта растерянность возникает оттого, что нам самим очень сложно решить, кто мы, откуда пришли и куда идём. Эти три вопроса — главная причина нашей растерянности, хотя они столь просты и бесхитростны, что кажутся нам детскими. Есть же какой-то смысл в нашей жизни, кроме постоянного пребывания в растерянности? Для чего мы работаем и ради чего учимся? Для чего мы живём и что такое счастье? К чему мы стремимся? Что такое страдание и как его распознать?
С психологической точки зрения мы по-прежнему блуждаем в лабиринте, и, хотя в нём нет чудовищ и узких коридорчиков, нас постоянно подстерегают ловушки.
И конечно же именно миф предлагает нам решение. Тесей не входит в лабиринт с пустыми руками, и было бы странно, если бы мы с пустыми руками искали выход из него. Тесей берёт с собой два предмета: секиру (или меч — как вам больше нравится), чтобы убить чудовище, и веретено с нитками, свой клубок, чтобы найти путь обратно.
Попробуем расшифровать их символику.
Секира и меч всегда были символами воли. Как много преданий Средневековья говорят о мече в камне, извлечь который может только человек с сильной волей! Что же означает вытащить меч из камня? Это вертикальная воля, которую извлекают из горизонтальной по своей природе материи. А это значит, что один из главных видов оружия, который необходим нам, чтобы прорубить дорогу в лабиринте, — это Воля, сила воли.
Ещё одно важнейшее оружие — это нить, гибкая нить, которая протягивается по всем проходам лабиринта, чтобы мы нашли дорогу назад. Нить означает постоянство; более того, она символизирует нашу память. Почему нам нужна нить в лабиринте? Потому что мы не можем запомнить, куда движемся, куда идём, с какими преградами сталкиваемся и где находится выход. И мы используем волшебную силу нити, которая укажет нам обратную дорогу. Это возможность не повторять, находясь в лабиринте, одни и те же ошибки, возможность узнать те места, которые мы прошли, двигаясь по пути нашей эволюции, и понять, какие дороги нам предстоит пройти и как мы должны пройти их.
Ариадна для греков — это душа, которая даёт Тесею ответ, ключ, указывает ему выход, подсказывает решение именно в тот миг, когда он теряет всякую надежду. Она переживает за нас, она подсказывает нам решение в самый нужный момент — такова Ариадна, Душа, спасительница, которая всегда появляется вовремя, чтобы помочь нам справиться с задачей.
Минотавр — это буйство материи, которая втягивает в себя и поглощает всё, что встречает на пути. Необходимо уничтожить эту буйно растущую материю прежде, чем она уничтожит Тесея, вошедшего в лабиринт.
Сегодня, осознав значение лабиринта и проникнув в него, подобно герою греческой мифологии, мы должны осознать необходимость найти из него выход. Тот, кто сделает это, разрушит лабиринт.
Но важно иметь в виду, что выход из лабиринта находится не вовне — он в самом центре, в самом сердце лабиринта. Не пройдет лабиринт тот, кто, войдя в него и видя тёмные закоулки и перепутья, пугается и обращается в бегство; не пройдёт его тот, кто убегает от центра, бесцельно блуждает в лабиринте или просто не решается войти. Мы должны действовать подобно Тесею: смело входить, продвигаться вперёд, достигать самого центра. Выход из лабиринта именно в центре, а не где-то снаружи. Мы должны обладать отвагой Тесея, чтобы встречать чудовищ лицом к лицу.
Конечно же нам пришлось бы несладко, если бы мы встретили это доисторическое существо — полубыка, получеловека. Но у нас свои чудовища, которые нападают на нас и с которыми нам придётся сражаться, если мы на это отважимся, — чудовища повседневности. Сомнения, предрассудки, злоба, страх, неуверенность живут в нас, даже не имея физического тела, и обладают таким же могуществом и влиянием, какое имел Минотавр с острова Крит. Мы должны научиться противостоять этим чудовищам, вооружившись Волей, Разумом и Памятью.
Древние говорят, что невозможно просто пройти лабиринт, и лучший способ передвижения по нему — это танец или шаги, которые описывают определённые фигуры: фигуры на поверхности, фигуры в пространстве, фигуры ритуальные и магические. В каком-то смысле по дороге жизни мы тоже должны продвигаться танцуя, определяя таким образом процесс эволюции.
Если мы добьёмся того, что с каждым шагом будем перемещаться не только в горизонтальной плоскости лабиринта, но и подниматься на ступеньку выше, к более высокой цели, это будет означать, что мы уже совершаем загадочный танец Эволюции и что мы научились делать точные и ритмичные шаги, не когда и куда угодно, но действительно шаги по пути.
Всем нам ещё предстоит поработать над тем, чтобы разбудить в себе Тесея, дать ему жизнь, вывести на свет. В каждом из нас существует второе начало, которое не рождается на свет физически, но в котором проявляется наш внутренний герой, вооружённый лучшим своим оружием, в лучших доспехах, обладающий силой и прекраснейшими достоинствами.
Конечно же все мы разные, и не все одинаково смелые и отважные; более того, когда придёт время проявить героизм, мы будем действовать по-разному. Кто-то станет героем в одной сфере, а кто-то — в другой. Одни посвятят себя учёбе, наукам, искусству, религии, политике; другие все силы направят на размышления. Кто-то отдаст всего себя семье, любимым существам или же просто тому, чтобы сделать жизнь людей вокруг лучше.
Всё это станет настоящим подвигом, если будет выражением нашей истинной, внутренней сути. Именно для этого мы выбрали в качестве примера греческого героя, который проник в лабиринт, убил чудовище и встретился со своей душой, которая помогла ему найти выход. Эта старая тема в очередной раз позволяет нам подтвердить одну истину: прошли годы, но цивилизация изменилась лишь внешне.
Задача пройти лабиринт и найти выход из него всё ещё стоит перед нами. Оружие Тесея может стать и нашим оружием, и герой, украшающий страницы легенд, живёт в каждом из нас!
Сказки для детей и взрослых
На дворе высокотехнологичный XXI век, мировой кризис, а мы о детских сказках?.. А почему бы и нет? Может, самое время поговорить о чем-то ином, чем проблемы, в которых мы крутимся каждый день? И пусть сказки кажутся подобными снам, фантазиям, где случаются самые невероятные и самые удивительные события, невозможные в реальности, не зря говорят: «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». И кроме того, все в этом мире относительно, в том числе и ложь, которая при определенных условиях может стать глубокой правдой. Вспомните: вечер, настольная лампа, теплое одеяло, потрепанная книжка в руках мамы, или старый диван в бабушкиной комнате... Тогда сказочные герои были для нас очень реальными, заставляли переживать за себя. И мы действительно радовались за Ивана-царевича, жалели Маленького Мука. Они были очень близкими и настоящими. И возможно, даже теперь, когда мы уже взрослые, они все еще остаются нашими друзьями, пусть мы о них и не вспоминаем. На вопрос, кто написал о Рахметове — Достоевский или Тургенев, мы будем долго морщить лоб, зато куда и зачем шла Красная Шапочка и кто такой Иванушка-дурачок скажет, наверное, любой. Эти герои все еще живут в нас. И на самом деле значат для нас гораздо больше, чем мы обычно считаем.
В чем секрет притяжения миров, созданных братьями Гримм, Андерсеном, Толкином? Давайте не будем списывать все на инфантилизм, возможно, корни явления гораздо глубже. Рассказывая сказки детям, мы тем самым учим их особому языку. Не обыденному, привычному, а скорее метафизическому. Ведь язык — это не просто набор слов для обозначения тех или иных предметов, окружающих нас. Язык — это мировоззрение, способ видеть мир и себя в нем, способ понимать мир, способ говорить и способ думать. Неслучайно, наверное, одним из первых, кто дал толчок исследованию сказки, был Вильгельм Гумбольдт, положивший начало языкознанию. Ребенок усваивает язык сказок и язык понятий, принципов, законов, действующих в мире. Но эти законы — не физические, а моральные. Вы заметили, как часто в сказках хитрая лиса оставляет в дураках более сильных волка или медведя, но сама терпит фиаско при встрече с храбрым петухом, как в сказке о зайце в лубяной избушке? Понятие силы относительно. А если ты просто бескорыстно поможешь кому-то, то добро обязательно вернется к тебе. Скромность и трудолюбие вознаграждаются, хотя герой вовсе не стремится к награде. А тот, кто ищет только награды, оказывается ни с чем. В конечном итоге успех ждет не того, кто пытается добиться цели любой ценой, а того, кто больше внимания обращает как раз на пути, на средства, которыми эта цель достигается. И добро всегда побеждает зло.
Если присмотреться к некоторым современным фильмам, особенно боевикам, разве не ту же знакомую картину мы там увидим? Хорошие парни всегда побеждают плохих парней, это вечный закон, и он вовсе не такой уж сказочный.
Но вопрос действия сказок не только в усвоении морали. Здесь мы немного отойдем от сказок в узком смысле слова. Помните Дон Кихота? Историю его «безумия» и «выздоровления»? Она тоже была связана со своего рода сказками — рыцарскими романами. Но трагедия безумного идальго — это и трагедия нашего языка, который обедняется, утрачивая некоторые вечные понятия, а стало быть, и трагедия нашей души, чье бытие ограничивается лишь вполне земными делами. «Если же основная цель подобных романов — услаждать, то вряд ли они ее достигают, ибо они изобилуют чудовищными нелепостями», — говорит один из «врачевателей» Дон Кихота. Но «нелепость», как мы уже говорили и о лжи, — понятие относительное.
Сказка открывает еще одно измерение. Измерение не-обыденного. Пространство, в котором наша жизнь получает другой, более глубокий смысл. И наш выбор заключается в том, существуем ли мы в этом пространстве или наша жизнь целиком протекает только в мире вполне осязаемых вещей. Вопрос реальности сказок — вопрос языка, на котором мы говорим. И как для нас сказки могут быть выдумкой или чем-то глубоко истинным, так и для того мира наша жизнь может быть чем-то реальным, а может — мимолетной тенью, иллюзией, не оставляющей в нем следа...
Потому, уважаемые взрослые, читайте сказки, и не только детям. И если ребенок лишь чувствует и переживает происходящее в сказке, то нам предстоит сделать шаг дальше. Нам важно, не утратив этого чувства, научиться понимать происходящее, не попадая при этом во власть сказочных персонажей. Сказка — игра, но в нашей жизни все — игра, вопрос только в выборе игрушек и в отношении к ним. Каким скучным и серым был бы этот мир, не будь в нем игры сказочной!
Перечитайте, пожалуйста, заново эти бессмертные строчки: «Там лес и дол видений полны...» — и если у вас родится ностальгия, не медлите, возвращайтесь в Лукоморье...
Однако мы люди взрослые. Попробуем понять, о чем говорят нам сказки.
Вопрос смысла и истоков сказки занимал многие великие умы. Наиболее известны братья Вильгельм и Якоб Гримм, которые были не только собирателями сказок, но в первую очередь исследователями фольклора. А в России Владимир Даль, Александр Афанасьев и конечно же Владимир Пропп. Это еще и Эдвард Тейлор, и Джозеф Кэмпбелл, и конечно же Джон Рональд Руэл Толкин. И наконец, основоположник глубинной психологии Карл Густав Юнг.
Когда-то исток сказки искали в «прамифе», некоем «пранароде», от которого путем заимствования ли, передачи традиции ли сказки распространились по всему миру. И потому у разных народов в далекие друг от друга эпохи мы находим схожие элементы. Не похожи ли по сути русская сказка о Финисте — Ясном Соколе и античная «Амур и Психея»? Нет ли родства между Персефоной, унесенной Аидом, и Василисой Премудрой, похищенной Кощеем? Где же эта удивительная родина сказки? Где же это загадочное Лукоморье? Возможно, не на земной карте надо искать его координаты, а в нашей собственной душе. Как бы далеки ни были народы друг от друга и в географическом, и в культурном отношении, душа человека была всегда одна и та же, со всеми вечными вопросами о пути, о судьбе, о жизни и смерти, со всеми стремлениями и мечтами, страданиями и страхами.
Говоря о смысле сказок и мифов, мы видим в них отголоски древних учений о пути героя, пути инициации или посвящения. Юнг говорил о пути становления индивидуальности человека, пути внутрь собственной души, пути самопознания. Этот путь подразумевает переход в новое, более совершенное состояние, преображение героя. Так, Иванушка-дурачок становится Иваном-царевичем. Посвящение — введение в новый мир, а может быть, в новое видение того же самого мира. Открытие в этом мире новой глубины, доселе неведомой. Уже очень много написано о том, что миф — это не история когда-то произошедших событий, а вечная драма, разворачивающаяся в нашем внутреннем пространстве. Все герои мифа живут в нас самих. Это наши достоинства и недостатки, наше Я, наши стремления и то, что им противостоит. Сказка построена по тем же самым законам. Коснемся здесь наиболее важных и значимых на наш взгляд моментов.
Как правило, сказка начинается нарушением по неведению или просто по глупости какого-либо запрета, правила. Так происходит в сказке «Царевна-лягушка» с Иванушкой, чересчур торопящимся избавить свою суженую от лягушачьей шкурки. Или в «Марье Моревне», в которой герой, несмотря на просьбу Марьи, пробирается в запретный подвал, где пленен Кощей, и по наивности выпускает его на волю. За этим следует несчастье, избавление от которого можно достичь лишь с помощью больших усилий, пройдя долгий путь испытаний, истоптав несколько пар железных башмаков, истерев несколько железных посохов... Чтобы в конце пути обрести утраченное, но обрести уже новым человеком — героем, царевичем. Или в жизнь персонажа вторгается вдруг нечто неожиданное, потустороннее, некие волшебные, неведомые силы, меняющие всю жизнь героя и заставляющие меняться его самого, как это происходит в «Финисте» или «Коньке-горбунке». Невольно всплывает в душе Бетховенское: «...так судьба стучится к нам в дверь». Не то же ли и в нашей жизни? Вопрос не в том, чье обличье выберет судьба, чтобы постучаться в нашу дверь, встреча с какими «каликами перехожими» перевернет нашу жизнь. Может, это будет книга, может, встреча в поезде, может, сон. Вопрос в той силе, которая за ними стоит. Антрополог Мирча Элиаде называл это вторжением священного — а мы бы сказали волшебного — в нашу мирскую жизнь. В любом случае мы не сразу поймем это. Разве что спустя много лет, оглянувшись, увидим этот путь более-менее ясно. Так или иначе, границы нашего привычного мира открываются, равновесие нарушается, и нам нужно искать новую гармонию, но уже на новом уровне. Возвращение к старому уже невозможно, гибельно для души человека. Если присмотреться, на этих же принципах построена античная трагедия, и не только античная, например «Царь Эдип» Эсхила, «Гамлет» Шекспира.
А кто знает, что за Кащей Бессмертный таится у нас где-нибудь в запертом чулане души, и когда мы вдруг обнаружим его там? В нашей жизни тоже немало запретов, даже если мы их так не называем. Но есть устоявшиеся модели, которые диктуют, как жить правильно, а как нет, и которым мы бессознательно следуем. Модели эти создаются многими десятилетиями, даже веками в коллективном сознании, формируя определенную культуру и определяя путь человека от рождения до смерти: семья, дети, учеба, работа, карьера, пенсия... Но если когда-то они предусматривали выход за свои собственные границы, развилки (помните витязя на распутье), переход к иным моделям, то сейчас это осталось в прошлом, несмотря на видимое возрождение религиозной жизни. Сегодня существует огромное количество жизненных моделей, субкультур, проблема лишь в том, что по преимуществу они лежат в одной мирской плоскости, отличаясь лишь формами, а не сутью. Инициация же подразумевает встречу со священным, путь в глубину, изменение самой сути и человека, и его судьбы без впадения при этом в другую крайность — наивные беспочвенные фантазии, в которых мы уже видим себя великими героями, посвященными, магами и «светом миру».
Важно, что вначале герой не знает, куда ему идти дальше. «Пошел Иванушка, куда глаза глядят» или «Иди туда, не знаю куда» и так далее.
Цель этого пути не рациональная, ее невозможно поставить так, как мы ставим себе цель сделать карьеру или жениться. Это путешествие в другое измерение, совершенно не знакомое страннику, ему предстоит его освоить. И очень важно, что на этом пути герою предстоят встречи с волшебными существами. Существами иной реальности, именно это делает сказку волшебной.
Но о каком «ином» мире идет речь? Мир волшебного, мир магических существ, являющихся нам не только в сказках и мифах, но и в нашем непосредственном опыте в образах сновидений, — это мир воображения. Там живет музыка, которую еще никто не услышал, слова, которые еще никто не произнес, вдохновение, которого еще никто не испытал. Там живет очень важная часть нашей души, которую мы только предчувствуем и без которой существуем лишь наполовину. Там живет опыт, который мы еще не пережили, опыт священного, вечного. Об этом мире говорили Платон и Джордано Бруно, Джон Рональд Руэл Толкин и Мирча Элиаде, средневековые алхимики и современные психологи.
Итак, первая часть странствий героя — это еще, собственно, и не путь, а блуждания наугад, без понимания, куда же идти. Осознанный путь начинается с пересечения героем границы, разделяющей два мира — мир обыденный и волшебное царство. Это может быть переход через реку, дремучий лес или море. Часто это встреча с Бабой-Ягой. Она испытывает героя и при благоприятном исходе указывает, куда и как ему идти дальше. Неблагоприятные же исходы обозначены наглядно черепами на тыне вокруг ее избушки, но их судьбы в сказку не попадают. Баба-Яга — хранитель перехода в иную сферу. Ее символизм связан с миром мертвых. Похожим образом, в таких «домовинах», стоявших на столбах над землей, хоронили покойников, причем вход в подобный склеп был обращен действительно в сторону леса, то есть в сторону противоположную миру живых. Герой должен отправиться в это царство, но для того, чтобы вернуться обратно победителем, обновленным, способным соединить оба мира в своей душе: реальность обыденную, рациональную и реальность иную, мир мечты, мир воображения, мир смыслов. Баба-Яга парит героя в бане, омывая и очищая его от грязи мира земного для дальнейшего и еще более опасного приключения, в котором его ждет встреча с Кощеем Бессмертным.
В образе Бабы-Яги — ужасной старухи с костяной ногой, запечатлелось отношение человека к миру иному. Этот образ пугает, отталкивает. Но не потому мы ее боимся, что она такая безобразная, а она такая безобразная именно потому, что мы ее боимся. Баба-Яга — это наше видение мира, выходящего за рамки привычного. Это отражение наших собственных слабостей и страха перед неведомым. А в жизни самое неведомое для нас то, что связано со смертью, с миром потусторонним. В этой сфере мы можем полагаться только на веру, на интуицию, на то, что сегодня считается чем-то эфемерным, ненадежным. Единственное, что остается герою в этой ситуации, — действовать решительно: «...не напоила, не накормила, баню не истопила, а уже расспрашиваешь». В этой роли Баба-Яга близка к Горгоне Медузе, чья голова находится на эгиде Афины, богини Мудрости и справедливой войны, и заодно и к самой Афине, научающей героя, с помощью чего можно одолеть Кощея.
Это еще один урок волшебной сказки — смотреть глубже. То, что видят наши земные глаза, — обманчиво. Двойственность Бабы-Яги, страшной и мудрой, помогающей герою, отражает двойственность нашей души. Мы боимся, нас ужасает необходимость усилий, нас отталкивает то, что мы должны расстаться с чем-то в себе, даже если это «что-то» — наши недостатки, например лень, но ведь они наши, они часть нас самих... Однако именно встреча с этим трудным и первая победа над ним (над собой, по сути дела) позволяет нам идти дальше. Впрочем, к еще более трудному.
...К Кощею Бессмертному, победить которого обычными способами невозможно. Ни мечом, ни каким-либо оружием его нельзя убить, ведь он бессмертный. Фигура Кощея загадочна. На Руси кощунами в дохристианские времена называли сказки, басни, мифы. Слово сказка, которое, кстати, получило знакомый нам смысл лишь в XIX веке, имеет такое же значение — «описание, повествование». А кощуна уже в XI веке приобрела оттенок чего-то ложного, нечистого, «срамословия». Закон таков, что боги старой эпохи становятся демонами в новой. Так произошло и с древнеславянскими традициями и божествами, замещенными христианством. Возможно, когда-то под именем Кощея скрывались волхвы, знатоки традиций и хранители знаний, передававшихся через сказки и мифы из поколения в поколение. И тогда становится более понятным, почему роль Кощея в некоторых сказках выполнял Змей Горыныч — дракон, старинный символ мудрости.
Кощей — магический корень сказки. Он незримо присутствует в ней уже с самого начала повествования, создавая своего рода возможность волшебства, ткань волшебства. Так и сказка изначально зреет в душе человека. Мы его еще не видим, но знаем, что он есть. В той же «Царевне-лягушке» он проявляется в чарах, наложенных на героиню, гораздо раньше, чем как действующий персонаж. И это «вторжение» в жизнь героя заставляет последнего начать свое инициатическое путешествие.
Смерть Кощея, как говорят сказки, в яйце, яйцо в утке, та в зайце и так далее. А все это в сундуке либо подвешенном на Дубе, стоящем на острове посреди моря-океана, либо спрятанном среди его корней. Но точнее будет сказать, что не смерть Кощеева там спрятана, а жизнь, источник жизни. Именно до него надо добраться герою. И неслучайно этот источник связан с яйцом и деревом — древними символами мироздания. И неслучайно для того, чтобы добраться до этого источника, нужно познать все четыре стихии (землю, воду, воздух и огонь), из которых построен мир, — четыре стихии, которые в разных сказках символизируют утка, щука, заяц, медведь или другие животные. Так и в традиционных культурах путь инициации включал в себя испытания землей, водой и так далее — символами наших собственных психологических состояний. Герою нужно было преодолеть инерцию земли, пробудить силу жизни, которую имеет вода, или способность преображать себя и мир вокруг, подобно огню.
Некоторые исследователи связывают Кощея с Корочуном (Карачун, Корчун). Этим именем на Руси называли самую длинную ночь в году — ночь зимнего солнцестояния. Как считалось, в этот день умирало старое солнце и рождалось новое (позднее в это время стали отмечать Рождество). От этого имени веяло смертью, стужей, мраком, окостенением. Но это же и начало возрождения новой жизни, новой, пока еще будущей весны.
А дальше Иванушка-дурачок превращается в Ивана-царевича. Очень часто сказка заканчивается тем, что герой играет свадьбу и иногда становится царем в своем государстве, как в сказке «Пойди туда, не знаю куда». Таким образом обретает он полноту жизни. Соединяются две части нашей души, голова и сердце, разорванные противоречиями между стремлением к материальному комфорту и одновременно к благам духовным. В финале героя ждет мудрость и зрелость как способность связывать красивые и глубокие состояния души и конкретные реалии нашей повседневной жизни. А быть царем в сказочном мире не значит ли прежде всего быть царем самому себе? Ведь мы говорили, что все действие сказки разворачивается внутри человека. И если в начале сказки герой лишь следует за более сильными, чем он сам, обстоятельствами, то в конце он становится способным их побеждать и подчинять.
Так и в чем же «намек», о чем все это говорит нам? Может быть, о том, что иногда нам необходимо совершить путешествие внутрь самого себя, в загадочный мир воображения, чтобы вывести оттуда на свет белый свою Василису Прекрасную. Путешествие в тридесятое царство нашей души, в котором все еще томятся наши замыслы и мечты, чтобы дать им жизнь здесь, на земле, в нашем земном мире? Может быть, о том, как важно поверить в реальность воображаемого и создать с ним узы, и быть очарованным им, но не ослепленным. Может быть... Намек он и есть намек.
Учение Платона о душе
Бессмертие души
Смертна или бессмертна человеческая душа? Задать этот вопрос – значит спросить о смысле существования человека, о его природе, долге и надеждах. Ответ, который избирает человек – интуитивно, поскольку по-другому нам не дано выбирать, – предопределяет в дальнейшем его образ мышления и отношение к жизни. Поэтому вопрос о природе души является основным для каждого. Занимая ту или иную позицию, человек тем самым избирает формулу своего существования, ибо все, что с нами происходит, коренится в нашем мировоззрении, в представлении о том, что должно и ценно. Это также определяет его отношение к смерти как таковой. Во времена Платона, как и сегодня, существовали две основные точки зрения на этот счет. «Смерть – это одно из двух: либо умереть, значит стать ничем… либо, если верить преданиям, это какая-то перемена для души, ее переселение из здешних мест в другое место» («Апология Сократа», 40).
Если смерть – это конец всего, то, как говорит Сократ, она не страшна, ибо то, что следует за ней, подобно глубокому, крепкому сну без сновидений, когда никто и ничто не беспокоит человека. Если же душа бессмертна, то смерть является лишь переходом из этого мира в какой-то иной мир. Именно этой идеи придерживается Платон, и исходя из нее он ставит новые вопросы. Если душа бессмертна, если она имеет божественное происхождение, тогда почему она впала в зарождение? Каким является иной мир и что происходит там с душой?
Мир иной
Представления Платона о потустороннем мире оформлены в целостную и стройную картину, различные аспекты которой представлены в сочинениях «Горгий», «Федон», «Федр» и «Государство». Описывая иной мир, он опирается на произведения Гомера, Гесиода, Пиндара и Эсхила, на орфические учения и на древнейшие традиции.
«Аид – это незримый мир, куда душа уходит после смерти в сопровождении своего гения. Дорога, которая ведет туда, не простая и не единственная, и на ней должны иметься многие распутья и перекрестки» («Федон», 108a).
Иной мир – это мир, в котором над душой происходит суд, и судят ее сыновья Зевса Минос, Радамант и Эак, которые, оценивая ее образ жизни на земле с точки зрения божественного закона, выносят свой вердикт, тем самым определяя дальнейшую судьбу души. Это мир воздаяний, следовательно, там есть области, соответствующие чистой и духовной жизни, и области, в которых душа расплачивается за все свои прегрешения. Там душа проводит около тысячи лет, так что и награда и наказание в десятикратном размере превышают вызвавшие их причины. В ином мире время как бы удлиняется, течет более медленно, чем в мире проявленном. Этот мир многообразен и делится на уровни, а движение, которое там осуществляет душа, является движением по вертикальной оси, на одном конце которой находится Тартар, а на другом – Олимп.
Иной мир имеет и свой ландшафт: горы, реки, озера, огненные области и пустыни. Там протекают реки, среди которых особо выделяются четыре, соответствующие четырем стихиям и сторонам света: Ахеронт, Перифлегетонт, Кокит и Океан. Там же находятся и озеро Мнемосины и река забвения – Лета. Есть и границы, отделяющие мир иной от мира видимого. В мифе об Эре, которым Платон завершает «Государство», невидимый мир четко разделен на правое верхнее пространство – небесное – и левое нижнее – подземное. В одном душа очищается от всего телесного и чувственного, в другом она вознаграждается согласно ее заслугам (созерцает истину). Таким образом, посмертное существование является процессом очищения от прошлого опыта и возобновления сил для того, чтобы, вернувшись снова на землю, продолжить долгий путь узнавания самого себя, своей подлинной природы.
По истечении назначенного срока души выбирают свою следующую жизнь, и при этом выборе большинство душ исходит из опыта и привычек предыдущей жизни; этот выбор, утвержденный Мойрами – богинями судьбы, после нисхождения души в тело становится для нее реальностью.
В каком-то смысле география потустороннего мира – это география самой души. Сколько людей – столько и незримых миров. И в каждом из этих миров есть свое нижнее и верхнее небо: пространство четырех стихий личного опыта и эфирное пространство духа. В это духовное пространство душа поднимается окрыленная вдохновением, чтобы, пользуясь внутренним зрением, созерцать высшую реальность, которая не имеет ничего общего с чувственными переживаниями и интересами преходящей личности.
После смерти душа должна снова пройти по тем же дорогам, по которым ходила в течение своего земного существования. Знание, как говорит Платон, есть воспоминание о том, что душа видела раньше (в Аиде), а ее земная жизнь – результат выбора, который она совершила в ином мире до своего рождения. Подобно этому, все, что происходит с душой после смерти, должно быть воспоминанием о прожитой жизни, беспристрастной оценкой и судом над всеми выборами, которые были сделаны здесь, в этом мире. Выбор судьбы – это свободный выбор. Но если в течение земной жизни человек имеет возможность воздействовать на себя, меняться, делаться лучше, то после смерти на душу воздействует только правосудие. Мы не выбираем сны, они нам просто снятся, являясь следствием прошлого опыта. Подобно этому, переживания души, когда она уже находится в потустороннем мире, уже не выбираются, их выбор осуществлялся в течение всей земной жизни. Каждый человек создает и несет внутри себя свой Тартар и свой Олимп. Первый соответствует чувственному аспекту жизни, а второй – результат его духовных исканий.
Жизнь – это развертывание души изнутри наружу; посмертные переживания являются ее свертыванием. Свободная от тела душа встречает в ином мире себя и свои деяния.
Смерть – обнажение души
По преданию, в древние времена суд над душой осуществлялся в последний день жизни человека, перед его смертью. Одни люди приходили на этот суд в лучших одеждах, украшенные своим знатным происхождением, славой, властью и богатством, и, к тому же, приводили с собой свидетелей, подтверждающих правдивость всех их слов. Другие, не имея таких возможностей, приходили такими, какие есть, – не нарядные, некрасивые. Были и те, которые многим не нравились и против которых могли быть обвинительные выступления. Все это создало путаницу, поскольку внешний вид часто обманывал судей, и те, кого по заслугам должны были отправить в Тартар, попадали на Острова Блаженных, и наоборот.
Чтобы решить проблему, Зевс приказал вершить суд над душой после смерти, чтобы на суде она представала обнаженной. С тех пор люди не знают день своего ухода и приговор над душой выносится на основании не внешних признаков, а ее внутренних качеств.
После смерти «делаются заметными все природные свойства души и все следы, которые человек оставил на душе каждым из своих занятий» («Горгий», 524d).
Значит, смерть обнажает душу, отделяет от нее все, что человек имел, с чем отождествлял себя в течение жизни: от имущества до положения в обществе. Она убирает все ложные опоры и все то, что по своей природе не является частью самой души.
Смерть оставляет человека наедине с самим собой – таким, каким он себя сделал при жизни, и для него, как и для судей, становятся видимыми все достоинства и недостатки, которыми он наделил свою душу. Они и есть нами приобретенное имущество, то, что всегда несем с собой.
Если человек жил несправедливо, его душа покрыта рубцами ложных клятв и поступков, искривлена самолюбием, и в ней нет ничего прямого, потому что она не стремилась к истине и не знала истины. А справедливой душе присуща красота. Оставаясь равнодушной ко всему тому, что ценит большинство людей, стремясь найти истину и делаться лучше, человек, думающий о смерти, живет жизнью, которая будет полезна не только здесь, но и в Аиде («Горгий», 525а–526а).
Суд над душой является своего рода психостазией, которая включает в себя разделение всего, что прожили, по двум признакам; все, что с нами происходит, мы психологически воспринимаем как единое, неделимое целое, как одну жизнь, хотя на самом деле она является смешением двух форм существования человека. Этим формам соответствуют две дороги, которые от распутья, где происходит суд над душой, ведут к двум областям иного мира. Распутье напоминает священную для пифагорейцев букву Y, символизирующую весы, на которых взвешивается душа. Одной из дорог, ведущих от распутья, соответствуют титанические деяния, а другой – дионисийские. Одна удаляет душу от Блага, другая приближает. Одна является дорогой Венеры земной, а другая Венеры небесной. Все, что происходит с душой, либо наносит ей раны, либо очищает и возвышает ее. В пифагорейской школе психостазия практиковалась ежедневно. Перед сном ученики оценивали прожитый день, отвечая на вопросы: «В чем согрешил сегодня?», «Что сделал?», «Что должного не исполнил?»
Как говорит Платон, на душу надо смотреть глазами судей мира иного, и это значит вести внутренний диалог со своей совестью, не оправдывая и не обманывая себя. Лишь возвысившись над собой, мы обретаем это ясное видение, дающее ответ на вопрос: стали ли мы сегодняшние лучше нас вчерашних?
Воспоминание
Прежде чем покинуть невидимый мир, после длинного и изнурительного путешествия душа приходит на равнину, где нет никакой растительности, и там пьет воду из реки Леты, которая приносит ей забвение всего, что происходило с ней в ином мире. После этого она отправляется в новое тело в сопровождении своего гения судьбы, который должен сопровождать ее в новой жизни.
В ином мире находится также озеро Мнемосины – матери муз и всего того, что возобновляет и укрепляет воспоминания о Небе. Воды этого озера по праву могут пить лишь души героев-философов, родственные Эросу и движимые им в их страстном стремлении к божественному образу жизни.
Павсаний пишет, что, приходя к пещере Трофония, которого считали сыном Аполлона, паломник, желавший услышать совет или узнать свое будущее, сначала пил воду из источника Леты, а потом, когда выходил, из источника памяти. Обращаясь к божественному, он должен был забыть все земные заботы и волнения, мучающие душу, а уходя от него, закрепить в своей памяти все, что видел и созерцал в пещере.
Но в пещеру можно войти не только забыв все, что отягощает душу; можно забыть также все, что связывает ее с небом. Это символическое значение она принимает в «Государстве», где Платон чувственный мир сравнивает с пещерой, в которой живут люди, прикованные цепями к своему месту. Они не могут двигаться, и все, что они видят и изучают, – это тени вещей, которые отражаются на стенах. При этом они не догадываются, что их знание является знанием теней, а не подлинной реальности, которая находится снаружи и является причиной существования иллюзорного мира.
Как узнать эту другую реальность, если она недоступна чувствам? Как научить добродетели, если она относится к этому другому, сверхчувственному знанию? Отвечая на этот вопрос, Платон отождествляет знание с воспоминанием. Познание идей возможно потому, что истина изначально существует в душе, она созерцала ее еще до своего нисхождения в круг необходимости и в той или иной мере помнит истину, и настолько, насколько ее помнит, является мудрой, а значит – свободной.
В «Федре» Платон сравнивает душу с крылатой колесницей. Если в случае богов и кони, и возничие благородного происхождения, то у смертных один из коней прекрасен, добр и послушен, а другой наделен противоположными качествами: он тяжел и тянется к земле. Совершая путешествие по небесному своду, души богов и души людей созерцают мир идей и истину, которая является амброзией, пропитанием души. В силу своего несовершенства человеческие души то поднимаются, то опускаются, и в конечном итоге их крылья ломаются и они входят в цикл перерождений. Те из них, которые видели больше, больше и помнят, им легче восстановить утраченную способность летать. Находясь в теле, душа посредством вещей чувственного мира, являющегося отражением мира идей, может вспомнить то, что раньше созерцала. Пребывание в чувственном мире имеет задачу восстановить те знания, которыми она обладала, а не превратить ее в своего узника. Говоря иначе, чувственный мир должен для души играть роль символа или знамения другой реальности, быть для нее посредником и мостом, который от видимого, известного ведет в невидимое, неизвестное.
В душе изначально заложено все, что находится в мире идей, хотя в меньшей степени и в непроявленном виде – так же, как в семени заложено знание того, чем оно может и должно стать. Рост и проявление скрытых потенциалов и есть процесс припоминания. А это значит, что душа может вспомнить ясно лишь то, чем она уже стала, и интуитивно предчувствовать то, чем может стать в дальнейшем. Способности, которыми мы уже владеем, это те знания, которые приобрели раньше – в течение предыдущих воплощений. В той мере, в какой мы ими владеем, они предшествуют опыту, являются тем, что знаем априори. Подобное мы встречаем в глубинной психологии, где архетипы обозначают врожденную способность души расти в определенном направлении, они подобны имеющим один и тот же исток руслам рек, по которым движется душа в процессе своего роста, и в своей сумме являются суммой всех потенциальных возможностей человеческой психики.
Подлинное знание – это умение выбрать подлинное благо, и этим оно отличается от неведения, которое, выбирая, не знает природу того, что выбирает. Именно поэтому при выборе образа жизни душа выбирает худшее, считая его лучшим.
Вспомнить значит, подобно Зевсу, родить в душе Афину во всем ее боевом облачении, это значит прозреть и видеть то, чего раньше не видели, и это прозрение приходит внезапно, подобно вспышке света, которая делает видимыми те слои души, которые раньше находились в темноте самозабвения.
Забота о душе
Принимая идею бессмертности души и понимая, что в таком случае смерть отнимает у человека все, кроме души, Платон приводит нас к мысли о том, что основной заботой человека в жизни должна быть забота о душе.
Эта забота означает очищение души, освобождение от чувственного в стремлении соединения с духовным – умопостигаемым миром.
Объясняя природу души, то, какова душа сейчас и какой была до своего нисхождения в мир чувственный, Платон символически отождествляет ее с морским божеством Главком, к телу которого за долгое время пребывания в морских глубинах прикрепилось много грязи. Он весь покрыт ракушками, водорослями и песком, а тело его изломано и изуродовано волнами, так что он больше похож на чудовище, чем на божество. Душа пребывает в подобном состоянии, и она должна стряхнуть с себя все лишнее – все, что, делая ее тяжелой и бесформенной, не позволяет ей узнать самое себя. Она нуждается в очищении от всего, с чем срослась в течение многих перевоплощений.
К душе прикрепилось много «землистого и дикого», ее терзают внутренние противоречия. Платон говорит, что внешне душа кажется одним существом, но на самом деле она является соединением троих: человека, льва и химеры, которые накрепко срослись друг с другом. Неразумный человек кормит своего многоголового зверя, а внутреннего человека морит голодом; разумный, напротив, стремится в своей душе наладить справедливость. Он укрощает льва, облагораживает в химере все кроткое и препятствует развитию ее диких качеств, которые губят душу. Каждой из трех частей души присущ свой тип совершенства, своя добродетель: разумному началу – мудрость, яростному – храбрость, а вожделеющему – умеренность.
Платон неоднократно подчеркивает, что душу портят несправедливость, невоздержанность, трусость и невежество и другие пороки, делающие ее узником тела. Ко всему этому нужно добавить эгоизм или чрезмерное себялюбие, которое ослепляет душу человека, так что ему собственное невежество кажется мудростью, свои представления об истинном он считает истиной. Такой человек слишком горд и самоуверен, чтобы учиться у более мудрых людей («Законы», 732 а).
Очищение души у Платона связано с телесной и умственной дисциплиной, которая внутренне трансформирует человека и уподобляет его божеству. «Благоразумие, справедливость, мужество и мудрость являются средствами такого очищения» («Федон», 69 с). Все эти достоинства являются целью философского поиска, и по мере очищения мы открываем их внутри себя.
Очищение подобно восстановлению зрения души, ее способности видеть ясно, созерцать Благо и творить благо. Благодаря этому внутреннему зрению человек способен различать добро и зло, добродетель и порок, как и то, что не является ни тем, ни другим. Значит, добродетель очищает, и для Платона она является подлинным знанием. Но она также и легкое передвижение, а затем и вечно свободное течение и полет доброй души («Кратил», 415 d). Этот переход от легкого передвижения к полету соответствует выходу души из пещеры, ее восхождению в область света, которое она осуществляет, движимая желанием совершенства.
Правда, Платон говорит и о добродетели-привычке, которая не является внутренним достоянием человека. Если человек действует хорошо лишь по привычке, а не исходя из знания, его поведение будет лишь рефлексией на окружение, так как этот образ действия является не достоянием самого человека, а достоянием окружения. Другими словами добродетель, приобретенная воспитанием, нестабильна, она легко ускользает из души вместе с «правильным мнением», на которое она опирается. Добродетели необходимо привязать к душе посредством диалектики, которая для Платона является не чисто логическим упражнением, а в первую очередь средством внутреннего преображения.
Опираясь на мнения, человек действует и ведет себя подобно слепому, который все, что его окружает, познает и узнает лишь на ощупь. Для такого человека характерна экстраполяция своих представлений о частях на целое и наоборот, этот человек часто не улавливает, что то, что он знает как отдельное, на самом деле является частями единого целого. Кроме того, такой человек свободно движется лишь в пространстве, к которому он привык, и если поменять его пространство, он начинает спотыкаться и всеми силами пытается все новое свести к тому, что он уже знает. И так же, как слепой, чтобы обрести зрение, должен сначала осознать свою слепоту, так и неведающий, чтобы обрести знание, сначала должен осознать свое неведение. Это признание является началом философской дороги, которая возвращает человека к самому себе и дает власть над самим собой.
Философ должен упражняться в добродетели практической, ведущей к нравственному образу жизни, и добродетели созерцательной, приводящей человека к знанию. Таким путем он приближается к мудрости, которая уподобляет его богам.
Утраченная целостность
Очищение души осуществляется под покровительством Аполлона – божества, которое олицетворяет единство и целостность (человека и мира), гармонию и порядок. Согласно Платону, он является носителем врачебной, стрелковой, мусической и мантической функций, каждая из которых по-своему связана с воссозданием изначальной чистоты и целостности души. В качестве предводителя муз вместе с ними он является символом страстного стремления и поиска философской мудрости («Кратил», 405 а–406 b).
Стремление к единому, поиск общего во множественном, восхождение от мнимой к подлинной добродетели, из мира чувственного в мир идей и к их причине, Благу – все это является основной задачей философа и залогом его освобождения.
В орфической традиции этому соответствует воскрешение Диониса, спасителем и воссоздателем которого является Аполлон. Он собирает Диониса в единое целое и оживляет его. Нисхождение божественного в материю, утрата изначальной чистоты и целостности описывается символически как разделение тела Диониса титанами на части.
Душа человека создана из пепла уничтоженных Зевсом титанов. Она внутри себя несет два начала: титаническое и дионисийское, которые необходимо отделить друг от друга. Первое символизирует стихийные, терзающие душу силы, все то, что является причиной ее дробления. Дионисийское начало роднит человека с божеством и делает его бессмертным, но оно нуждается в очищении и восстановлении утраченной целостности.
Подобная мысль встречается в «Пире», где один из собеседников Сократа рассказывает миф, согласно которому каждый человек является лишь половиной одного целого. В древние времена люди имели круглое тело, четыре руки, четыре ноги и два лица. Обладая огромной силой, они начали посягать на власть богов, которые, не желая уничтожать человеческий род, решили разделить их пополам. С тех пор каждый человек находится в поиске утраченной половины.
В одном из ключей этот миф указывает на присущее человеку чувство ущербности, разделенность сознания и его двойственную природу. Внутри нас есть то, чего мы не осознаем и чем не владеем, то, что можем назвать сверхсознанием, той частью души, которой присущи творческие способности и которой мы достигаем благодаря вдохновению, тем моментам, когда поднимаемся над собой в сферу чистой духовности и, возвращаясь, создаем творения, превышающие их творцов.
Философский Эрос
Душа занимает промежуточное положение между чувственным и умопостигаемым мирами, и это сближает ее с Эросом – одним из гениев, которые осуществляют посредническую функцию между богами и людьми. Если Эрос является сыном Пороса – богатства и Пении – бедности, то душа в каком-то смысле их дочь. Так же, как и Эрос, душа бедна, и поэтому она стремится найти то, что могло бы осмыслить ее существование, будь то богатство, слава, счастье, истина или что-то другое, что с точки зрения человека обладает ценностью. Она движется от одной цели к следующей, от одного счастья к другому, и это движение не имеет ни начала, ни конца. Но душа также и богата, ибо то, что ищет и к чему стремится, она в конечном итоге находит внутри себя.
Подобно Эросу, она является бездомным существом, не знающим покоя и всегда в чем-то нуждающимся. Но она любит, и ее любовь – это стремление овладеть прекрасным. И эту красоту она открывает в первую очередь в чувственном мире, а потом, по мере прозрения, – и в мире духовном. Подобно Эросу, она и «смертна» и «бессмертна», в один и тот же день то умирает, то возрождается. Умирает, когда опускает свои глаза к земле, стремясь осуществиться посредством преходящих, материальных благ, либо попадая под власть тела. Она возрождается, просыпаясь и бодрствуя в сфере духовного.
Слово «порос» (poros), кроме богатства, означает мост, переход через что-либо, путь и средство достижения какой-то цели. В «Пире» Порос является сыном богини Метиды – разума, а, как известно, Афина, олицетворяющая мудрость, является дочерью этой богини. Вместе они представляют мудрость и путь, ведущий к этой мудрости.
Философия – это любовь к мудрости, а философ – человек, любящий мудрость. Он занимает промежуточное пространство между неведением и мудростью. В отличие от невежд философ знает, что его душа еще не обладает ни красотой, ни добротой, ни справедливостью, и это знание своего несовершенства превращается в жажду, в страстное желание мудрости – самого прекрасного из всех вещей, которые существуют.
Любовь – это всегда движение к тому, чем мы не обладаем, желание вечно обладать предметом нашей любви. Она то, что не дает покоя душе и поглощает ее все сильнее по мере приближения к избранной цели. Она окрыляет и возносит душу к той сфере, где она была до своего нисхождения в тело, когда вместе с богами могла созерцать мир идей.
Но любовь это не только стремление к вечному обладанию Благом, ее природе присуще желание увековечить себя, порождая в физической и духовной плоскостях. Как говорит Платон, она должна родить в прекрасном как телесно, так и духовно. И так же, как есть люди, беременные телесно, есть и те, кто беременен духовно.
Разрешаясь от бремени, смертное приобщается к бессмертному: тело – продолжением человеческого рода, а душа – порождая в духовной плоскости, как внутри, так и вне себя. Философский Эрос – это способность забеременеть духовностью и родить духовность, освободить изнутри наружу прекрасное, доброе и справедливое, эманировать их из центра души, подобно тому как солнце эманирует свет, освещая и придавая жизнь всему, что существует.
Каждый сам должен пройти через роды и сам породить собственное бессмертие. Но родить можно только в прекрасном и находясь рядом с прекрасным. Атмосфера духовности побуждает душу разрешиться от бремени, и поэтому немаловажен мир, который нас окружает. Приближаясь к прекрасному, беременная душа проникается радостью и порождает то, что несет внутри себя. Если же ее окружает безобразие, она сжимается и замыкается, мрачнеет и вместо того, чтобы родить, тяготится задержанным в утробе плодом («Пир», 206 с-d).
Близость духовности обращает душу к самой себе. Смотря на внутреннюю красоту, она порождает красоту и делает жизнь красивой. То же самое можно сказать о справедливости, доброте и мудрости. Таким образом, духовный поиск не является каким-то теоретическим исследованием или чисто внутренним переживанием. Созерцая прекрасное, душа порождает истинную добродетель. Поднимаясь по ступенькам от красоты вещей к красоте нравов и законов и дальше – к красоте учений, а потом к самому Благу, она постепенно преодолевает ту пропасть, которая отделяет ее от божественной мудрости («Федон», 211 е). Она любит, и ее любовь возвышает ее к Богу, совершенствует ее, формирует подлинного человека в человеке, подлинного философа, который становится посредником между богами и людьми, Эросом, который соединяет начало поиска и его цель, смертное и бессмертное, который в одинаковой мере любит и Бога, и человечество.
Философ перед лицом жизни и смерти
Для Платона философия не профессия, а призвание, не формальное и фрагментарное исследование тех или иных вопросов, а сосредоточение на главном. Она не бегство от жизни в мир мыслей или уход от проблем общества, а страстное стремление преобразовать и индивида, и общество.
Философия это также узнавание самого себя, своей бессмертной природы, которая по мере очищения начинает все сильнее просвечивать сквозь то, что срослось с душой. Она – поиск ответа на вопрос «что такое человек?», но ответ на этот вопрос нельзя найти ни в книгах, ни анализируя самих себя, какими являемся сейчас. Ответ этот приходит по мере восхождение к истокам, которые находятся за гранью жизни и смерти, но при своем восхождении философ должен всегда помнить и о том, и о другом.
Те, кто подлинно предан философии, как говорит Платон, по сути вещей заняты только умиранием и смертью (Федон, 64 а). Таким образом, жизнь философа, являясь и познанием самого себя, и поиском правильной меры, и памятованием о смерти, осуществляется согласно трем советам, которые были написаны на стенах храма Аполлона в Дельфах.
Размышления о смерти и бренности жизни занимают важное место в духовных практиках разных философско-мистических и религиозных учений. Философ помнит о смерти, и это превращает ее в союзника, а не врага его изысканий. Помнить о смерти в действительности значит сосредоточиться на жизни как на возможности облагородить и наполнить смыслом свое существование. Не бояться смерти значит не бояться и жизни, и всевозможных испытаний, которым подвергает нас судьба. В конечном итоге, единственное, что человек может потерять, это не жизнь, ибо она продолжается и после смерти; можно «потерять» самое ценное, чем он обладает, – душу, и этого надо бояться больше всего.
Сегодня, когда философия очень осторожно приступает к метафизическим вопросам (ибо метафизика невозможна как наука), мы боимся разговаривать о душе, смерти или Боге и всех вещах, выходящих за пределы пещеры чувственного мира и его истины. Если в XIX веке атеизм и материализм были более теоретичны, то сейчас они стали образом жизни. Человек, живущий чувственной истиной, не интересуется ничем сверхчувственным. Для него такой интерес является заблуждением и пережитком прошлого. Здесь мы не будем обсуждать следствия такого подхода, они у всех на виду. Лишь отметим, что все, что сегодня является заблуждением, может завтра стать истиной, а то, что считается истиной, может стать ложью. Скептицизм и цинизм, относительность этических и эстетических ценностей, индивидуализм и неверие не первые исполняют главные роли в театре жизни. Все это в меньших масштабах мы встречаем и в Афинах в эпоху Сократа, противостоящего софистам, которые утверждали, что человек является мерой всех вещей и что истина одного является не менее истинной, чем истина кого-то другого.
В отличие от Древней Греции, сегодня нет философских школ, и большинство философов ищут в одиночку. Сегодня мы нуждаемся в более практичном подходе, который смог бы приблизить философию к человеку, не владеющему сложными понятиями и определениями академической философии, превратить ее в образ жизни, который опирается на пример и воспитывает посредством примера.
Как говорит Платон, одной из задач философа является воспитание, и это воспитание не должно основываться на внушении. То, что мы желаем разбудить в душах других, мы должны осуществлять в собственной жизни. Лучшее воспитание – это воспитание, основывающееся на примере, которому можно подражать. Следовательно, хорошим воспитателем и индивида, и общества может быть лишь человек, который ведет строгий и мудрый образ жизни. Если юная, ищущая душа не будет обучаться умеренности у умеренных, храбрости у храбрых, мудрости у мудрых, она, предоставленная самой себе, будет расти, часто попадая в плен своего неведения и чувственной части души.
В течение всей своей жизни Сократ призывал сограждан к заботе о душе, и основной целью его разговоров было желание воздействовать на их душу, внести в нее беспокойство и заставить человека сделать что-либо для самого себя. Мало сомневаться, необходимо сделать шаг, который от неведения ведет к более глубокому пониманию. Признание того, что наши представления ошибочны, что мы не знаем истины, должно вести к ее поиску. Истина освобождает человека, и лишь она может сделать жизнь счастливой. Она не является формальным понятием, чем-то существующим вне человека, к чему он не причастен внутренне. Человек приближается к истине по мере того, как она внутри него самого приобретает более четкие очертания и форму. Как говорит Прокл, Бог присутствует во всех вещах в одинаковой мере, но не все в одинаковой мере присутствует в Боге. Подобным образом истина присутствует во всем, нет двух истин, но каждый должен приложить усилия, чтобы открыть ее внутри и вокруг себя. Познавая себя, мы познаем мир. Познавая вселенную, мы узнаем самих себя.
Символизм волшебной сказки
Символизм, структура и функция сказки — феномен достаточно сложный. Его исследование предполагает широту взглядов и способность не ограничиваться в своем подходе тем или иным определением, сводящим сказку к вымышленной истории или фантазии, способной заворожить детей, но не взрослых, которые умеют отличать реальное от нереального, правду от вымысла, возможное от невозможного или сверхъестественного.
Сказка — это мир волшебства, мир чудесного, мир, в котором нет ничего невозможного и, тем не менее, все происходит по определенным правилам. Несмотря на многообразие героев и событий, встречающееся в фольклоре различных народов, в сказке имеются функциональные и символические элементы, благодаря которым можно утверждать, что сказка — это не плод фантазии, она имеет определенные задачи, выходящие за рамки простого развлечения детей. Сказка может перенести нас в другой мир — мир детства, она способна снять нашу маску взрослого превосходства, не позволяющую ощутить волшебство существования как такового, ведущее к другому волшебству — к волшебству познания мира внешнего и мира внутреннего, Вселенной и человека, к волшебству, требующему от нас отваги.
Пространство сказки — это пространство символов, знамений другой реальности. Этим сказка подобна мифу. Сказочное пространство, как и мифическое, представляет собой метапространство, внутреннее пространство роста и становления. Символически оно не менее реально, чем другая, объективная сторона жизни. И хотя в реальном мире Кощея Бессмертного не существует, он реален как символ препятствий, связанных с идеей роста. Каждый раз, когда мы сталкиваемся с подобными препятствиями, мы встречаемся с Кощеем в одной из его ипостасей.
Посредством символов в сказках, мифах и сновидениях нашему взору открывается трансцендентальная реальность. Невидимое через посредников становится видимым, и в связи с этим важно вспомнить, что символы — только знамения, предвестники и носители опыта подлинной духовной реальности, сами они этой реальностью не являются. Функции сказки не ограничиваются только воспитанием, она — первый мост к сакральному.
Десакрализация
Жизнь — это чудо, и она не перестает быть им, когда мы выходим из детства. Наша основная проблема заключается в том, что мы привыкаем к жизни и она становится для нас слишком обыкновенной.
Лишившись сказки, легенды и мифа, человек утратил ощущение священного и символического и потребность проникнуть за пределы обычной мирской реальности.
Сказка является зовом в зрелость, легенда — воспоминанием о великом прошлом народов и отдельных людей, а миф — это воспоминание о Небе, о начале мира и его творцах, о подвигах солнечных героев. Каждая из этих структур архетипальна, каждая несет внутри себя определенные идеи, вопросы и ответы, каждая открывает дверь в пространство героев-прототипов и задач иного порядка по возрастающей шкале и каждая, являясь носителем идеалов, вдохновляет на подвиги.
Вследствие десакрализации мы лишились способности не только видеть великое, но и подражать великому. Наше существование утратило нечто присущее сказке — поиск. Нет такой волшебной сказки, в которой герой не отправлялся бы на поиски.
Это может показаться странным, но между современной сказкой и сказкой, которую мы унаследовали из древности, существует огромная разница, хотя на первый взгляд они имеют много общего. Современная сказка является продуктом фантазии ее автора, который наделяет объекты и героев своего произведения сверхъестественными характеристиками и выстраивает его события так, что они приводят к счастливому концу, сквозь который проглядывает нравоучение. Но, стремясь приблизить к ребенку наш мир и нашу эпоху и одновременно защитить его от «вымышленного» в древние времена — от эльфов, драконов, гномов, могучих богатырей и царей былого, — современная сказка, в конечном итоге, лишает ребенка возможности встретиться с подлинным волшебством сказки — со схемой инициации, или перехода, из детства в зрелость и с архетипами-символами, сопровождающими этот переход.
Традиция
Сказка принадлежит устной традиции, передававшейся из поколения в поколение. Поэтому трудно определить, когда возникли сказка и миф, а еще труднее говорить о возможных изменениях, которым они подвергались в течение истории. Тем не менее, можно смело утверждать, что основные элементы и функции сказки и мифа остаются неизменными. Народ обладает удивительной способностью сохранять и передавать элементы своей традиции без искажений (а быть может, это свойство самой традиции). В этом смысле сказка подобна магической формуле, которую нельзя произносить неправильно, ибо она утратит свою мощь.
Силой традиции и постоянства обладают также детские игры. Они такие же древние, как и сама сказка. Считалки, которыми пользуются дети в своих играх, не изменялись многие поколения; поскольку и у детей существует традиция, старшие «инициируют» младших в то, что знают сами.
Родители, со своей стороны, передают детям сказки, которые сами слушали в детстве, и так происходит из поколения в поколение. Помимо этого, мы наблюдаем в обществе способность хранить и передавать мифы и легенды, священные сказания о том, что происходило в былые времена, когда действовали существа более могущественные, чем сказочные персонажи.
Но традиция — это не просто передача информации. Это искусство и наука передачи умения действовать и умения быть, способность воссоздавать опыт прошлого средствами настоящего, устанавливать ориентиры как для внутреннего, так и для внешнего мира. Живая традиция способна решать противоречия и трудности, с которыми сталкивается человечество на уровне трех плоскостей, в которых движется наше сознание, — индивидуальной, социальной и космической. (Каждой плоскости соответствует одна из областей практической философии — этика, социополитика с философией права и философия истории.)
Иное царство
Герой волшебной сказки, хочет он того или нет, в какой-то момент доходит до границы, отделяющей обыкновенный мир от мира иного, и этой границей оказывается дремучий лес. «Идя куда глаза глядят» и преодолевая расстояние, отделяющее его родной дом от места, в котором начинаются волшебные приключения, герой должен путешествовать «долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли».
Местонахождение дремучего леса неизвестно; он может быть как ближайшим лесом, так и находиться где-то далеко. Подобно философскому камню средневековых алхимиков, сказочное пространство находится везде: «Каждый человек обладает камнем, он находится везде, в каждой вещи... но его все презирают». Каждый, кто находит этот камень, идет к нему собственной дорогой, которую трудно описать, дорогой одновременно и длинной, и короткой — камень находится везде и нигде, он где-то внутри. Так и сказочный герой, находясь в поиске, хотя и смотрит всегда на предмет своего поиска, приходит к нему неожиданно, в тот момент, когда он к этому полностью готов.
Герой легко проникает в сказочное пространство, но выбирается оттуда часто с трудом: при возвращении его преследуют. «Брось сперва полотенце — сделается широкая-широкая река, если же Баба-яга перейдет через реку и станет догонять тебя... брось гребешок — сделается дремучий-дремучий лес — сквозь него она уже не проберется».
Дремучий лес, широкая река, синее море и горы отделяют один мир от другого. Они — бездна, которую может преодолеть только герой, а жители темного мира — нет; мир духов и духовный мир соприкасаются с миром обыкновенным, но не смешиваются с ним. Согласно поверьям любого народа, мир предков находится рядом с нами, но одновременно он бесконечно далек. То же самое можно сказать о мире богов и мире духовных трансформаций.
В дремучем лесу стоит избушка Бабы-яги, в которой герой может либо потерять жизнь, либо получить описание дальнейшей дороги, нужные советы и помощь — то, без чего ему невозможно добраться до сердца Тридесятого царства. Все, что происходит во дворе и в избушке Бабы-яги, окутано тайной: «Хорошо, — говорит Баба-Яга, — что ты спрашиваешь только о том, что видел за двором, а не во дворе». Двор и избушка относятся к территории другого мира и, таким образом, подпадают под табу.
Как мы уже сказали, другой мир является не только потусторонним миром, но и священной территорией, где осуществляется обряд инициации (племя Вираджуры, например, называет его «обрядом лесной чащи»). О том, что происходило на священной территории, неофиты не имели права рассказывать непосвященным.
В сказке Баба-яга исполняет роль либо наставника и помощника, либо похитителя и антигероя, который стремится убить героя. Иными словами, иногда ей отведена роль, которую обычно исполняют Кощей Бессмертный, Змей и другие маски церемонии посвящения. Как бы то ни было, иное царство полностью воссоздает то, что было в начале времени: первый столб, первый холм, изначальный остров — изначальный мир, окруженный хаосом, внутри которого впервые был осуществлен и учрежден обряд посвящения. В инициации роль учредителей исполняют маски-предки в лице волхвов и знахарей. В Элевсинских мистериях основные роли отводились Деметре, Гермесу, Селене, Гелиосу и другим божествам, принимавшим участие в изначальной драме.
Несмотря на отличия, существующие между священными легендами различных народов, инициация, повторяющая в форме обряда священную легенду, всегда включает в себя нисхождение героя в потусторонний мир, его страдания и воскресение, которому предшествует сражение с владыкой смерти, с мифическим чудовищем, проглатывание героя змеем, рыбой или другим существом, олицетворяющим хаос и состояние мира до появления Вселенной. Герой должен умереть, проходя через огонь и сгорая в нем, ибо огонь сжигает все тленное, все старое, делает душу сухой и легкой, снимая с нее все, что не имеет изначальную, божественную природу.
В сказках Баба-яга исполняет ту роль, которую в случае шаманской инициации играет Мать Хищная Птица, забирающая и уносящая в преисподнюю душу шамана, чтобы она там созрела, а в мистериях — Богиня-мать, хранительница и владычица земли и подземного мира, какими являются и Исида, и Деметра.
Другими важными персонажами Тридесятого царства являются Кощей Бессмертный и Дракон, которые, по всей вероятности, являются ипостасями одной и той же роли-функции внутри сказочного пространства. В сражении с главным героем сказки и тот, и другой персонаж погибают. Этот сюжет может выражать идею передачи «тайного знания», в которое иерофант посвящает неофита, и, с другой стороны, победу над смертью, которую олицетворяют оба персонажа.
Согласно традиции, ни ведьма, ни знахарь не могут покинуть этот мир, пока не найдут себе преемников; два верховных жреца не могут существовать одновременно, и старший после передачи «тайного слова» своему ученику покидает этот мир, как это происходит с Моисеем при посвящении его брата Аарона в сан верховного жреца. В Китае говорят, что тот, кто убивает дракона, сам превращается в дракона. В греческой мифологии герой, сразившийся с чудовищем, приобретает некоторые его атрибуты и способности. Так, Аполлон убивает змея Пифона, но сам становится вещуном и владыкой пифийского искусства и храма Пифона — Дельф; богиня Афина на своем щите несет голову Медузы Горгоны и обладает способностью превращать в камень тех, кто посягает, не имея на то права, на божественную мудрость, которую Афина олицетворяет; Георгий Победоносец освобождает из плена девицу — символ чистоты — и сам становится ее покровителем.
Змей охраняет центр потустороннего царства, и его владения окружает огненная река, переход через которую может означать прохождение через последние испытания, включающие в себя поглощение неофита мифическим животным и его извержение уже в новом качестве. Змей рождает посвященного, подобно тому как Левиафан рождает Иону. В некоторых сказках Змей знает тайные слова, которые позволяют понимать язык птиц и быть вещуном.
Слово Кощей этимологически связано со словами «кощуна» (миф), «кощунословие» (рассказывание мифов), «кощуник» (волшебник, сказитель преданий). Кроме того, этого сказочного персонажа можно отождествить с владыкой «кощного», потустороннего, подземного мира, где царят смерть и холод. Он персонифицирует темную и холодную часть года, а девушки, которых он крадет и забирает в свои владения, — весну. Мотив похищения, встречающийся в сказках о Марье Моревне и Царевне-лягушке (Василисе Прекрасной), соответствует мифическим преданиям о Персефоне, богине весны и подземного мира в греческой традиции.
Смерть Кощея спрятана в яйце, символе возрождения и существования в потенциальной форме всего, что может зародиться. Таким образом, Кощей находится у истоков — его смерть равноценна появлению мира. Подобное мы встречаем в вавилонском мифе о Тиамат, из плоти которой Мардук создает Вселенную. Кощей умирает, но он наделен бессмертием: после смерти он должен снова воскреснуть либо в форме зимы, которая сменяет жизненный цикл весна-лето, либо в образе всепоглощающей ночи Веленной. Согласно сказке, его смерть спрятана «где-то», в никому не известном месте, на острове, окруженном океаном: «там стоит дуб, под дубом ящик, в ящике заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце моя смерть», на конце иглы. Тут мы встречаемся с мотивом мирового дерева и оси мира — иглы, которые соединяют небо, землю и подземный мир пространственно, летнее и зимнее солнцестояние — во времени. Кощея можно отождествить не только с зимой, но и с вершиной зимы — солнцестоянием, а Ивана-царевича — с Иваном Купалой и «макушкой лета». Между ними идет непрекращающаяся борьба, и смерть одного является жизнью другого.
Как бы то ни было, Тридесятое царство является областью испытаний и трансмутаций, смерти и воскресения. Подобно шаману, солнечный герой должен обрести новое тело и новую душу, знание имен и тайного языка, способность перемещаться по воздуху и владеть огнем, находить тех, кто потерялся в потустороннем мире, и возвращать их в мир живых. В эти умения его посвящают хранители потустороннего, которые, открываясь, показывают герою его темную и светлую стороны, возможность поглощения силами хаоса и возможность их преодоления. Отправляясь в иное, герой на самом деле встречает себя самого, свою тень и героическое внутри себя, и одно из этих двух начал в конце одолевает другое.
Таким образом, во внутреннем мире повторяется то, что происходит во внешнем — борьба между светом и тьмой, днем и ночью, летом и зимой, жизнью и неподвижностью, которую приносит смерть.
Символизм сказки о Царевне-лягушке
Сказка о Царевне-лягушке рассказывает нам о выборе одного из возможных образцов жизни, который совершает каждый человек, вступая во взрослую жизнь.
При расставании с детством возникает проблема выбора пути, одного из трех возможных модусов существования в мире. Хотя на объективном уровне жизнь каждого имеет свои особенности и отличается от жизни других людей, на экзистенциальном жизнь любого человека можно отнести к одному из трех образцов, или архетипов.
Стрелы, которые пускают братья, символически представляют их стремления, порожденные их осознанными и неосознанными представлениями о том, что важно и ценно в жизни и ради чего стоит жить. В Ветхом Завете деяния Божьи называются сыновьями колчана — Божественного разума. В сказке стрелы пускаются вслепую, и это символизирует неосознанный, инстинктивный выбор, который определяется внутренней позицией стреляющего, а невесты, выбранные героями, представляют модели жизни, с которыми они вступают в брак.
Мы можем «жениться» на купеческой жизни, в которой во всех действиях проглядывает идеал купли-продажи и желание утвердиться, приобретая. Для человека, сделавшего такой выбор, «быть» значит «иметь».
Можно «жениться» на боярской жизни в поисках славы, признания со стороны других людей. Как и в первом случае, такая жизнь обусловлена внешними факторами. В первом случае ими являются материальные богатства, а во втором — власть и почести.
Как видно из сказки, и та, и другая жизнь остаются в своих первоначальных рамках: братья, женившиеся на купчихе и боярыне, остаются в том царстве, в котором родились. Они не способны выйти за рамки обыденного и творить чудеса. «Старшие невесты пошли танцевать, махнули левыми руками — гостей забрызгали, махнули правыми руками — кость царю прямо в глаз попала». Купеческая и боярская жизни протекают без существенных перемен. Их герои остаются одними и теми же, они движутся через жизнь, но при этом внутренне не меняются.
В случае Василисы Прекрасной-Премудрой мы видим иную ситуацию. Хотя она открывается в некрасивой форме, она способна творить чудеса: «Махнула левой рукой — сделалось озеро, махнула правой — и поплыли по воде белые лебеди...» Василиса олицетворяет жизнь мудрую и красивую, а также поиск и «тайное» знание, которое позволяет облагородить жизнь.
Но почему при первой встрече она открывается герою в образе лягушки? Метафизическое и подлинное, с одной стороны, вначале воспринимается нами лишь интуитивно. И себе, и другим трудно объяснить, в чем ценность Мудрости, в чем ее прелесть и чем она лучше богатства и славы. Желание более глубоко понять мир внутренний и мир внешний, как правило, воспринимается другими с иронией и насмешкой, а сам ищущий еще не понимает, что он на самом деле ищет и почему это делает. Но если любовь к деньгам и славе, жизнь боярская и жизнь купеческая кажутся чем-то нормальным, то почему более глубокие стремления не воспринимать как являющиеся более достойными человека?
Царевна-лягушка принадлежит к Тридесятому царству, царству смерти и воскресения. Лягушка символически связана с этими категориями. Осенью она умирает, погружается в состояние летаргии, и весной снова воскресает. В Индии лягушка считается певцом Матери-Земли, ее пение предвещает возобновление жизни, а в некоторых мифах она является опорой Вселенной. В процессе своего развития лягушка проходит через трансформацию: из головастика, способного жить только в воде, она становится взрослым существом, которое может двигаться и в воде, и на суше, переходит из аморфной недифференцированной среды интуиции и ощущений в плоскость откровений и познания. Вода — символ неосознанного, тех аспектов души, которые можно вывести изнутри наружу, объективизировать.
Василиса заколдована. Потеряв свою кожу, она улетает в царство Кощея Бессмертного. С этого момента начинается поиск, в который герой отправляется по своей воле, и этот поиск предполагает внутреннюю трансмутацию, движение по вертикали, переход из одной онтологической плоскости в другую, более высокую. Философская жизнь немыслима без стремления завоевать внутреннее пространство, сделаться лучше, приобрести власть над самим собой.
В начале пути Великое и Прекрасное открывается искателю, но не принадлежит ему по праву. Оно находится рядом и одновременно — в Тридесятом царстве. Мудрость и добродетель других, какими бы великими они ни были, находятся вне искателя, их можно констатировать, можно восславлять и вдохновляться ими, но свет Великанов человечества — Платона, Иисуса, Джордано Бруно или Конфуция — не является собственным светом другого человека, который он не мог бы потерять.
Мудрость можно обрести благодаря внутреннему поиску, в процессе которого мы открываем внутри самих себя своих друзей и врагов, свои достоинства и недостатки. Путь философии — это путь непрекращающихся трансформаций, это движение от одной смерти к другой, от одного воскресения к следующему, каждое из которых приносит с собой еще одно зерно мудрости, являясь шагом, приближающим к истине.
Инициация: смерть и возрождение
Каждая инициация есть смерть и воскресение. Но воскресению в новом качестве предшествует путешествие через потусторонний мир и узнавание его тайн.
Умереть значит стать иным, приобрести новое сильное «тело» и новые возможности: способность видеть, слышать и свободно перемещаться в мире бесплотных сущностей.
Путешествие сказочного героя тоже является путешествием в потусторонний мир. Об этом говорят посох, хлеб, «железные» сапоги — те предметы, которыми снабжали умерших, провожая их в мир иной.
Баба-яга охраняет вход в царство смерти. Но неофит всегда знает волшебную формулу, открывающую двери в иное царство, куда он проникает по собственной воле. Нужно отметить, что после сражения с владыкой смерти — Кощеем Бессмертным — он возвращается обратно, в мир живых. Сказка — это не только приключение, это прежде всего смерть и воскресение. Чтобы воскреснуть, нужно прежде умереть. Внутренний рост всегда сопровождается смертью чего-то старого и воскресением с новым, более возвышенным сознанием.
Сказка рассказывает о жизни и смерти. Сущностью ее действий, которые для читателя происходят в мире живых, является инициатическая смерть. И поскольку Тридесятое царство является царством потусторонним, можно сделать вывод, что сказка, подобно многим мифам, считает этот другой мир более важным, более подлинным, чем мир обычного, профанного существования.
Заключение
Изучая сказку, мы можем установить ее основные характеристики, узнать в сказочных действиях схему инициации и внутренних психологических процессов. Мы можем согласиться с современными психологами и, хотя бы в качестве гипотезы, принять идею индивидуализации и самореализации, к которым стремится сознание.
Но этим не решается вопрос происхождения сказки и инициации, как и вопрос о природе самого сознания. Согласно всем философско-религиозным учениям древности, инициация передана человечеству высшими Существами после его падения из рая, или утраты осознания собственного бессмертия. Цель инициации — восстановить утраченное. Даже современные теории, касающиеся смысла существования человека, которые утверждают, что сознание стремится к росту и к самоосуществлению, теряют всякий смысл, если отвергают идею о бессмертии человеческой души. С принятия этой идеи начинаются и нравственность, и достоинство, и гуманность.
Перестав верить в существование «иного», отрицая бессмертие души и мира духовного, люди не решили встающие перед ними вопросы как гносеологического и онтологического, так и этического характера. Это отрицание, или, лучше сказать, вытеснение только увеличило страх перед неизвестным, которое стало для нас еще более иррациональным. Сфера наших интересов ограничилась чувственным миром, который стал пределом для человеческой мысли, стремлений и опыта. Если человек — лишь думающее животное, то это его трагедия, ибо в отличие от других существ он знает, что должен уйти с исторической сцены, и это знание давит на него грузом страха и жажды жизни, не позволяя смотреть на мир глазами ребенка, для которого жизнь — и чудо, и зов.
Забыв главное, утратив идею центра и опоры, мы растекаемся в горизонтальной плоскости. Вертикаль исчезла, а вместе с ней ушло и чувство трансцендентности существования.
Сказка говорит о зове. Этот зов естественен, герой сказки не сомневается, стоит ли ему идти. Он просто отправляется в сказку.
Чтобы меняться, необходима ярко выраженная, не знающая сомнений потребность изменить форму своего существования в мире, способность умирать и возрождаться, подобно героям сказки. Лишь в этом случае жизнь — так же, как и сказка — будет наполнена оптимизмом, и все приключения, какими бы страшными они ни казались, будут иметь счастливый конец.
Символизм храма
Отношение человека к трансцендентной реальности во все времена выражалось в его желании возвыситься, подняться в ту область, которая превосходит обычное физическое существование, и — с другой стороны — в его способности воздвигать храмы, склонять голову и преклонять колено перед величием того, что открывалось его внутреннему взору.
У нас нет права утверждать, что храмы какой-либо одной эпохи или культуры лучше, чем остальные. Алтари и стены, воздвигнутые десять тысяч лет назад, не менее ценны, чем возведенные сегодня. Мы также не можем утверждать, что одна религия лучше другой. Просто каждая религия является особой формой выражения религиозно-философского Эроса — интимного чувства единства со всем, что нас окружает. Религиозность — это потребность не в физическом хлебе, а в насущном хлебе духовности, это любовь к Вечности, к Тайне, с которой можно встретиться лишь в своем сердце и которая, подобно земной любви, может быть более глубокой или менее глубокой.
Интуитивное восприятие бесконечности, преломляясь через призму той или иной религии и приобретая форму и облик символического характера, превращается в храм — образ присутствия вневременного во временном, бесконечного в конечном.
Каждый народ, каждая эпоха открывали и подчеркивали одну из граней трансцендентности, одну из множества форм проявления и выражения Слова-Логоса, который во времени-пространстве символов превращается в священные предания, объясняющие происхождение макрокосмоса и микрокосмоса, и в путь, соединяющий человеческое и божественное.
В индуизме храм подчеркивает идею многообразия и пышности жизни, танцующей над водами материи; в эллинском мире он воплощает идею гармонии и соразмерности, присущих Космосу; в христианстве храм призывает к любви и смирению; в исламе он говорит о невозможности выразить беспредельность посредством форм, созданных природой; египетский храм свидетельствует о монументальности непреходящей реальности.
Храм говорит о Космосе и о пути, он — образ того и другого, их земное отображение.
Подобно тому как в платоновском мифе о пещере узники пещеры принимают тени, отбрасываемые реальными объектами на ее стены, за саму реальность, мы часто принимаем символы — знамения трансцендентности и беспредельности — за саму беспредельность, забывая, что они являются лишь отражениями, которые напоминают о существовании иного и открывают к нему дорогу.
Между символами и тем, что за ними скрывается, существует путь напряжения и роста, ведущий от образа к его причине, от мифа о солнечном герое к реальности солнечной дороги, от наблюдения неба к самому небу, от храма снаружи к храму внутри.
Дорога воспоминаний
Итак, храм говорит о том, как люди представляют божественное, и одновременно является напоминанием о нем. В древнегреческой мифологии Музы, дочери Мнемосины — богини воспоминаний, олицетворяют все то, что позволяет человеку вспомнить забытое, возобновить свои воспоминания о Вечности, о существенно важном и подлинном. Вид храма, изображения внутри него, слова молитвы и безмолвие, запах ладана — все это, как линза, фокусирует наше сознание и направляет течение наших мыслей и чувств, ведя к самоуглублению, к созерцанию того, что выходит за пределы обычного и преходящего. В душе, хотя бы на мгновение, вспыхивает искра внутреннего света; душа просыпается и отождествляет себя с иным. Из ее поля зрения исчезают образы мирских, внешних вещей, их место занимают знамения зова. Вспомнить — значит возвыситься, оживить и задействовать спящие способности души, вернуться к самому себе. Стремление ввысь и вглубь — это сущность религиозности, это основная доминанта храма, небом которого является его свод, а дорогой к небу — путь, ведущий от входа к святилищу, в святая святых, в скрытое сердце храма.
В этом аспекте храм напоминает о некой другой жизни, напоминает о небе — внешнем и внутреннем, потому что душа каждого человека имеет свое небо и свою звезду спасения на нем. Символическое пространство-время храма позволяет человеку воссоздать внутри себя пространство-время общения с божественным, встречи с сильной, возобновляющей и поддерживающей жизнь мощью.
Иное пространство
Согласно неоплатоникам, в человеческой душе присутствуют два Эроса, два типа стремлений: один ведет к удалению души от Блага и погружению в материальный мир, другой возвышает ее к Благу и очищает от всего преходящего. Соответственно, пространство-время с точки зрения религиозности может быть удаленным от Бога или близким к Богу — мирским или священным.
Мирское пространство — это «обычное», однородное и монотонное пространство горизонтальных движений, где места и сооружения не отличаются одни от других, одинаково чужие и близкие, в равной степени человеческие, земные. Мирское пространство подобно лесу, в котором легко потеряться и откуда трудно выйти. Если, идя по жизни, смотреть только под ноги, не поднимая головы к небу, то лес обыденного для нас, путешественников, становится дремучим лесом. И в этом лесу в один «прекрасный» день мы можем превратиться в неподвижных полуспящих существ, подобных растениям, в существ, которые отмеряют течение времени лишь появлением новых колец, все сильнее отделяющих внутреннее от внешнего, кору жизни от ее сердцевины; существ, у которых стремление расти в ширину преобладает над стремлением вертикализировать, облагородить свое существование.
В отличие от обычного пространства — пространства повседневных мирских забот, которым не видно начала и конца, где каждый занят своими делами, не имеющими ничего общего с идеей универсального и космического, где человек является мерой вещей, — священное пространство можно определить как сильное, заряженное смыслом. Кроме того, оно является центром эманации смысла. Роща, река, гора, храм, город и даже страна, получая статус священного места, обретают и то, что отличает их от слабого пространства: способность притягивать и объединять мысли и чувства людей вокруг сердца священного пространства — идеи присутствия иного в обыкновенном.
За порогом обыкновенного
Священное и мирское отделены друг от друга. Одно является владением Бога, другое — территорией человека; одно — пространство стремления возвыситься духовно, другое — пространство преходящих стремлений и желаний.
Идея границы присутствует в словах «templum» и «temenos». Оба эти понятия произошли от индоевропейского корня «tem» («отсечь, ограничить, разделить»).
Первоначально слово «templum» означало ту часть неба, которую жрец очерчивал своим жезлом, изучая явления природы и полет птиц, а позже так стали называть и то священное пространство, в котором происходил ритуал наблюдения. Греческое слово «temenos» означает участок земли, посвященный божеству, священную рощу или какое-либо другое ограниченное священное пространство, которое нельзя осквернить.
Переступая порог храма, линию, которая и разделяет, и соединяет мирскую и священную реальности, верующий совершает переход из одной плоскости бытия в другую. Входя в храм, мы всегда входим в другое время и пространство, сбрасываем с себя груз повседневности и малых человеческих забот, ожидающих нас за порогом храма.
Вступив в храм, в вечно юное, возобновляющее и очищающее душу пространство символов, мы вступаем на внутреннюю дорогу, дорогу молитвы и созерцания. Храм не только место диалога и встречи с божественным, он место переосмысления и «взвешивания» души, узнавания своих грехов — но не искупления их: грехи искупаются в том пространстве, в котором они совершены.
Выйти из храма значит снова вернуться в «страну заката», в темное и грешное пространство. В Кирилловской церкви (в Киеве) об этом говорят сцены, изображающие грехи и соответствующие им страдания, которые душа испытывает в аду. Во Владимирском соборе это сцена Страшного суда, которая находится над дверями внутри храма. На ней доминирует фигура Черного ангела, наводящая на размышления о смерти физической и смерти духовной, о возможности исчезнуть для Вечности, которая не вмещает в себя ничего, что не обладает ее природой.
Мирское пространство, находящееся по другую сторону порога, олицетворяет Хаос, или Бездну, которая существовала, когда еще ничего не было. В начале «земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами» (Быт.), и потом в течение шести дней Бог создал мир, который является его владением. В результате творческого акта внутри хаоса — безвидного и текущего пространства изначальных вод — появляется свет, который Бог отделяет от тьмы, твердь, разделяющая верхние и нижние воды, и суша — опора жизни. Таким образом, сотворение является одновременно разделением пустоты и полноты, возможного и осуществившегося. На человеческом уровне творческий акт самосотворения есть переход от пустой, лишенной света и опоры жизни к жизни осмысленной, созидающей новую жизнь. Мудрость порождает новую мудрость, а любовь преумножает саму себя. Лишь дух, парящий над водами преходящей жизни, может создать внутри нее первый остров стабильности, остров огня, который в египетской мифологии символизировал творца вселенной и ее метафизическую опору.
Обращаясь к божественному, человек творит во имя божественного и подражает ему. Создание храма есть создание собственного мира, отделение космоса от чужого, «пустого» пространства.
Пространство чистое и стабильное
В отличие от мирского, священное пространство, каковым является храм и прилегающая к нему территория, — это чистое пространство. Поэтому вхождение в храм всегда сопровождается обрядом очищения, который с обретением права продвижения вглубь храма становится все более строгим. Священные предметы, все то, что хранится внутри святая святых, доступно лишь жрецам — тем, кто ведет чистый образ жизни. Согласно Геродоту, египетские жрецы совершали обряд очищения четыре раза в сутки в прудах или в реке, независимо от погоды и времени года, и таким образом ежедневно подтверждали свое право войти в храм.
Осквернение храма — одно из самых страшных преступлений, которые может совершить смертный.
И с другой стороны, храм — это место, где не действуют законы, установленные человеком. Это территория, находящаяся во владении и под покровительством Бога. Быть гостем божества всегда означало находиться под его покровительством, как это и полагается согласно законам гостеприимства.
Алтарь, священные писания, статуи, иконы, изображения, символизирующие присутствие божественного, обряды очищения и жертвоприношения, форма самого храма и его ориентация — все это отделяет и ограждает храм от мирского, нестабильного пространства, делает его иным.
Будучи территорией иного порядка, пространство храма устойчиво, в определенном смысле неизменно. Хотя с течением истории его форма и некоторые внутренние элементы могут трансформироваться в зависимости от изменения второстепенных религиозных представлений и идей, в храме есть то, что остается неизменным на протяжении всей истории той или иной религии и без чего ее невозможно мыслить как таковую.
Необыкновенное
Храм трудно назвать обыкновенным местом. Он может быть построен из обычных материалов, быть большим или маленьким, находиться вне селения или в его центре, иметь или не иметь исторического значения, представлять предмет интереса для ученых и искусствоведов или же нет, — все это не определяет его важность и необыкновенность для религиозного человека.
На земном шаре есть места, в которых мы всегда можем чувствовать себя как дома. Есть сооружения, где двери всегда открыты и где мы, не стесняясь, открываем двери своего сердца, чтобы там, в своей душе, найти необыкновенное и встретиться с ним. Быть может, так происходит потому, что все то, что олицетворяет храм, мы изначально и всегда несем внутри себя, хотя лишь изредка заглядываем в тот уголок нашего существа, где нет богатых и бедных, рабочих и врачей, выбирающих и избранных, нет национальностей и вероисповеданий. Там нет ничего, кроме напоминания о Боге и гуманности, о зове и поиске. Там, глубоко внутри нас, живет частица Вечности, частица Бесконечности. Входя в храм, мы переступаем порог, который во внешнем и во внутреннем пространстве разделяет преходящее и трансцендентное. Мы создаем коридор, соединяющий внешнее пространство храма с внутренним жилищем Бога.
Центр мира
Человек традиционных обществ всегда стремился жить в сильном пространстве, в пространстве иерофании — присутствия священного. Оно было для него точкой отсчета, символом истоков, начала времени, местом, откуда начинаются и куда ведут все дороги.
Сакральное пространство-время связано с идеей восхождения, проникновения в центр, возвращения к истокам.
Все дороги ведут к храму, сходятся в центре — в точке, оправдывающей существование окружающего ее пространства. Подобно тому как Создатель является центром всех центров, точкой эманации света и жизни, храм эманирует сакральность и притягивает, концентрирует вокруг себя стремление людей к святости. После обычных, мирских дней во время праздников, дающих возможность внутреннего возобновления, очищения от исторического времени, потоки людей устремлялись к месту встречи преходящего и непреходящего, человеческого и божественного — к храму.
Будучи центром, храм является местом совпадения противоположностей: жизни и смерти, видимого и невидимого, слова и безмолвия, ощущения ущербности и чувства наполненности души смирением и благоговением.
Строительство храма равноценно воссозданию собственного мира — мира, в котором невозможно потеряться, ибо в нем есть ориентиры и всегда известно, куда идти и как вернуться домой. По сути, движение в освященном пространстве всегда является уходом из храма или возвращением в храм. Храм всегда находится в центре города, в самой высокой его точке.
Идея центра — это основная идея храма. В разные времена эта идея выражалась по-разному: ее могли олицетворять колона, столб, лестница, гора, дерево и, конечно, храм.
Палестина, Иерусалим, Голгофа — это страна, город и мировая гора, являющиеся центром христианского мира. Согласно мифам, под Голгофой погребен Адам, на ней был распят Христос. В этом аспекте она соединяет первородный грех и искупление, начало человеческого пути и его конец. Качества центра присущи и Иерусалиму — городу, который, согласно традиции, не был и не мог быть разрушен водами Потопа, ибо сохранение центра равноценно спасению мира.
Существует легенда, согласно которой Киев погибнет тогда, когда разрушится мозаика Софийского собора. Всякое разрушение храма является, в каком-то смысле, и разрушением, концом мира. Уничтожение храмов после 1917 года знаменовало конец сакральности. Это были времена потопа, эпоха, когда воды иррациональной и анимальной природы человека унесли не только многие жизни, но, прежде всего, чувство чести и религиозность, во все времена являющиеся опорой нравственности.
То, что не обладает центром, с точки зрения трансцендентности не существует. Оно подобно изначальному Хаосу, бесконечному морскому пространству, где все направления равноценны и все движения одинаково ведут в никуда.
Эпоха без храмов и без стремления к возвышенному рушится и дробится под своим собственным весом, ибо нет того, что могло бы собрать и соединить в единое целое разрубленное на части тело бога Осириса — тело живой духовности. Жизнь, в которой нет стремления к центру, растекается как вода, как туман, как мрак, который поглощает все и делает все одинаковым. Мрак неведения не имеет источника, во мраке все равны и все в одинаковой мере окружены темнотой. В мире без духовности, без точки отсчета, неизменной и неподвижной, как Полярная звезда, доминирует мораль личной выгоды и личной власти.
Сегодня наступили времена реставрации, переосмысления истории и искупления грехов наших предков. Мы находимся на дороге воспоминаний и возвращения к истокам. Хотелось бы, чтобы этот путь стал и возвращением к сердцу: к способности выбирать сердцем, отдавать от сердца, общаться сердцем и смотреть на мир глазами сердца, — а не переходом от одной формы материализма, агрессивной и открытой, к другой, более тонкой, растворяющей душу.
Изначальность храма
Относительно центра, символа Первопричины, все существующее является светлым или темным, сильным или слабым — близким или удаленным от центра. Таким образом, центр создает иерархию сил внутри миропорядка, определяет взаимосвязь и взаимоотношения его частей. Центр мира является центром не только с точки зрения пространственных координат — он также находится у истоков времени. Центр делает нечто более или менее древним.
В христианстве рай и Небесный Иерусалим созданы одновременно, и каждый христианский храм представляет и воплощает на земле Небесный Город. Внутреннее пространство храма олицетворяет Эдем с четырьмя реками, определяющими структуру и границы Эдемского сада, в котором Господь Бог сотворил Адама, первого человека. В Эдеме произошло падение человека, там растут древо Познания добра и зла и древо Вечной Жизни. Рай, врата которого охраняет ангел с огненным мечом, олицетворяющий тайны Божьи, — это начало пути и конец пути. Возвращаясь в храм, верующий возвращается в чистое, не знающее греха пространство-время, чтобы вкушать там плоды с древа Познания и древа Вечной Жизни, чтобы лицезреть тайны. Уходя из храма, человек повторяет падение Адама, ибо мирское пространство является пространством падений и испытаний. Человек покидает центр мира — и рай, и Иерусалим, место Тайной Вечери, место смерти и воскресения Христа. И не только, ибо храм есть тело Христово.
Согласно традиции, Кааба — главное святилище ислама, а в древности языческий храм, посвященный Венере, — была создана на небесах до начала мира. Ее земное отражение построил Адам, но во времена Потопа оно было разрушено, и затем его воссоздал Авраам. Таким образом, Кааба — первое святилище, созданное на земле до Потопа и после Потопа, в первом случае — родоначальником всего человечества, во втором — отцом арабов и евреев, основателем единобожия.
В Древнем Египте план, единый для всех храмов, своими корнями восходит к небесной модели, разработанной в начале мира Богом-Творцом. Надпись на храме в Эдфу гласит, что дом божества, владыки этого города, был построен по правилам «Книги основания храмов первой энеады», как и все другие, построенные до него. Кроме того, каждый храм имеет своих предков, предшественников, которые до него стояли на том же месте, и каждый свою генеалогию прослеживает до начала сотворения мира, к временам возникновения изначального холма. Этот холм и есть первый храм, первое жилище бога Татенена — «Поднимающейся земли», создателя и первой суши, и первого храма.
Образ мира
Если жилище души и символ ее деяний — это сердце, то жилище Бога и образ созданного им мира — это храм. Он является копией небесной модели — первого храма, первого священного пространства, и его возведение соответствует сотворению Космоса. Архитектор, мастер, создающий храм, в каком-то смысле имитирует деяния Бога, сам превращается в демиурга. Строительный материал: камень, дерево, обожженная глина — эквиваленты хаоса — под воздействием его инструментов приобретают форму, а само строительство становится актом жертвоприношения и самосотворения. И поэтому строительство храмов всегда требовало не только знания основных наук, которые изучались еще в Академии Платона — арифметики и геометрии, музыки и астрономии, — но и обладания глубоким мистическим чувством, тем, что позволяло вдохнуть душу в тело храма.
Если при строительстве мастер повторяет деяние Бога, то человек, участвующий в литургии, символически делает то же самое по-другому — он воссоздает храм внутри себя.
Храм как образ макрокосма и микрокосма, мира и человека должен существовать в трех плоскостях. Он имеет свое небо, свою землю и свой подземный мир — свои дух, душу и тело. Свод и алтарь представляют духовный мир — мир архетипов и первопричин; вечное и непреходящее начало в человеке и в природе; неизменное и необъятное пространство неба — такое же неизменное и необъятное, какой является трансцендентная, духовная реальность.
Между духовным и телесным существует мир движений и перемен, соединяющий эти две плоскости; в храме он представлен пространством, ведущим от входа к алтарю. В человеке это душа с ее радостями и страданиями, победами и падениями, а в природе — земля, горизонтальная плоскость, где существует и развивается жизнь во всем ее многообразии.
Фундамент, вход в храм, его внешний облик олицетворяют тело храма.
В этих трех мирах существует и живет не только храм, но и город. Он имеет свой Акрополь — верхний город, свою Агору — место, где происходит бытовая и политическая жизнь общества, и свой Некрополь — мир подземный. В этих мирах движется и человеческая душа — она нисходит с неба на землю и восходит с земли на небо. В течение ее земной жизни аналогом этого процесса является движение из храма в мирское пространство и обратно в храм, в центр мира и место встречи любящих друг друга Бога и Человека.
Когда мы влюбляемся, нам трудно объяснить, откуда и почему возникают эти глубокие чувства, облагораживающие душу. Мы влюблены, и, поглощенные необыкновенным, прекрасным, мы готовы преодолеть все моря и горы, чтобы встретиться, дотронуться до руки любимого человека. В этом состоянии мы забываем себя и свои маленькие желания, отрываемся от земли, испытывая и счастье, и боль.
Подобные чувства возникают у нас не только по отношению к видимой и осязаемой реальности. Даже в видимом мы любим невидимое — внутреннюю красоту, которая, открываясь нашей душе, делает и нас самих внутренне более красивыми. Как говорит Платон, любовь есть не что иное, как любовь к вечному обладанию Богом; это стремление к бессмертию, способность «забеременеть» духовностью, произвести на свет прекрасное, истинную добродетель, все те блага, которые несет в своем лоне человеческая душа. Беременный божественным человек на протяжении всей истории создавал то, что несло внутри себя воспоминание и напоминание о божественном. Такими напоминаниями являются в первую очередь творения, относящиеся к сфере сакрального, — все то, что воплощает идею зова и восхождения смертного к бессмертному, ущербного — к целостности и полноте, бедного светом — к исполненности сиянием света.