Культура и ее кожа

Символизм культуры Всякие культуры – коль скоро мы принимаем их множественность, их безусловные различия, принципиальную несравнимость по внутренним критериям самоценности и оригинальности, их парадоксальные уникальности, – репрезентируя себя во времени и пространстве, предполагают свою вечность, бесконечность и потенциальную неуничтожимость. Фактически – мыслимое здесь-и-сейчас бессмертие. Однако справедлив и другой, по существу, онтологический тезис: всякие культуры нуждаются в некоем образном «зеркале», в котором они смогут зафиксировать и закрепить свою столь необходимую уникальность.

Рождение наследия

В качестве такого «зеркала» иногда выступает образ природы. Но этого фундаментального образа становится мало, недостаточно, когда культуры сосуществуют, зная или предполагая друг о друге. Тогда образуется, создается своего рода феноменологический «промежуток», «пустота», требующая либо когнитивного/образного заполнения, либо операционального ответа – будь то построение огромной пирамиды или создание всеобъемлющей теории Вселенной. Причем подобные ответы должны время от времени повторяться с учетом очередного возрождения и увеличения мыслимой феноменологической «пустоты».

Как правило, любая жизнеспособная культура, могущая исправно в течение многих человеческих поколений воспроизводить и усовершенствовать свои базовые образцы, а также изобретать или вводить инновации в широкий обиход, разрабатывает свою собственную технологию борьбы с таким промежутком или пустотой. Видимый круг вещей и образцов, привычных и принятых данной культурой, транслируется, проецируется одновременно и в будущее, и в прошедшее – чаще всего с помощью истории, которая возникает именно тогда и там, где культура хочет обрести «устойчивую вечность», гарантирующую ее бессмертие. Но только этого недостаточно. Необходимо введение специфического образа и понятия, характеризующего и как бы страхующего уникальную вечность в себе и для себя данной культуры, и таким образом и понятием является «наследие».

Наследие по существу может пониматься как определенный медиативный ментально-материальный культурный слой, как «кожа» культуры, необходимая ей для органичной жизни, воспроизводства и развития. Но вместе с развитием самой культуры происходит развитие и наследия, его образа, который меняется вместе с культурой, будучи ее неотъемлемой составляющей. Культура должна как бы следить за собой, вести свой собственный мониторинг, наблюдать за собственным развитием. И ее чувствительная «кожа», наследие – это одно из важных и эффективных средств подобного мониторинга.

Консерватизм наследия

Исходя из понимания наследия как некоего защитного слоя культуры, можно говорить о консерватизме наследия, становящемся иногда господствующей онтологической характеристикой определенной культуры в целом – как, например, древнеегипетской культуры на поздних этапах ее развития. Подобный консерватизм наследия можно рассматривать двояко.

Во-первых, как культурный тормоз, препятствующий здоровому и «конкурентноспособному» (в условиях инокультурного окружения и взаимодействия) развитию культуры, что может привести к своего рода застыванию культуры, ее медленному умиранию и ее окончательному отмиранию. Она становится как бы наследием для самой себя, все тело культуры становится «кожей». И в таком случае сама культура умирает, а ее наследие воспринимается, сохраняется и интерпретируется другими культурами, но уже как чужое, хотя и кровно важное наследие (например, античное наследие для европейской культуры, в том числе для русской культуры, или византийское наследие для русской культуры).

Во-вторых, консерватизм наследия можно рассматривать как культурную мембрану или – как культурное сито, которое должно как бы процеживать культурные вызовы и культурные образцы извне, со стороны других культур и цивилизаций. Это может пониматься для внешнего наблюдателя или исследователя и как «культурное сопротивление» (например, сопротивление петровским реформам в русской культуре конца XVII – начала XVIII веков, или сопротивление американской массовой культуре во многих европейских, латиноамериканских и азиатских культурах в конце XX – начале XXI веков), и как модель выборочных культурных заимствований в рамках господствующих автохтонных культурных традиций.

В любом случае такой консерватизм наследия является существенной чертой именно культурного развития, в ходе которого наследие – его образ, структура, содержание, интерпретации – само как бы незаметно меняется, становясь скрытой, латентной базой для возникновения и/или внедрения культурных инноваций. Однако наследие и само по себе может рассматриваться как инновативная ментально-материальная область, в рамках которой когнитивные процессы отбора наиболее важных культурных образцов могут приводить к рождению принципиально новых образов ментального и материального миров.

Наследие и инновации

Существенна связь между пониманием наследия как потенциально инновативной области и кризисными, переломными, революционными историческими эпохами. Замечено, что в такие эпохи борющиеся стороны, противостоящие друг другу силы пытаются в своей нешуточной борьбе призвать на помощь образ наследия, подкрепить и укрепить свои идеологические позиции фундаментальной ссылкой на созвучие и схожесть своего революционного дела с «заветами отцов» или же со «славными деяниями» в недалеком или далеком прошлом.

Хороший пример – установление и утверждение Советской власти на большей части территории бывшей Российской империи: столица РСФСР Москва в ходе Гражданской войны была уставлена временными памятниками борцам за свободу прошлых исторических эпох; национализация имущества бывших помещиков, купцов, буржуазии привела к организации большого количества государственных музеев под лозунгом охраны наследия.

Всякая новая, вновь возникающая традиция нуждается в идеологической опоре, такой опорой часто может быть безотказная идея наследия. Хороший пример – творчество Александра Блока в предреволюционные и революционные годы в России: поэт остро ощущал одновременно и кризис, «крушение гуманизма», и необходимость революционных преобразований, аналог которым он пытался искать в других исторических эпохах с их мнимыми или реальными героями (например, в римской эпохе и восстании Катилины).

Таким образом, вопрос о наследии (вернее целый пучок вопросов – что это за наследие, чье оно и для кого и чего?) может быть одним из краеугольных вопросов всякой кризисной исторической эпохи, когда под глобальным вопросом оказывается сама идентичность культуры, ее способность к выживанию и развитию.

«Старое доброе прошлое»

Наследие – образ, выполняющий не только специфические защитные культурные функции или же функции идеологического подкрепления в ходе формирования новой традиции. Он явно связывает разные культуры – чаще всего разновременные, разделенные в историческом времени веками и тысячелетиями, а иногда разделенные и в географическом пространстве. Здесь в действие вступает культурная память, опирающаяся на собственные механизмы воспроизводства – как сакрального, так и профанного происхождения.

Эти механизмы являются избирательными: культура не запоминает все. Она не может этого сделать даже не в силу технической невозможности, но в силу самой культурной целесообразности: всякая культура стремится продлить во времени и удержать, расширить в пространстве лишь то, что феноменологически определяет и представляет ее целостный образ, фундаментальные черты такого образа.

Наследие пребывает в культурной памяти как потенциальная возможность, ибо образ наследия возникает в культуре лишь там и тогда, где и когда появляется онтологическая необходимость сжать, «упаковать», сохранить и даже растянуть как можно дольше почитаемое и уважаемое прошлое и его видимые и ощущаемые здесь-и-сейчас признаки. В свою очередь, актуализируемый и мобилизуемый образ наследия упорядочивает и оформляет культурную память, очищает ее от ненужных воспоминаний и переживаний, «несвоевременных» культурных аллюзий. И одновременно выстраивает ментальные планы и последовательности, приоритеты в оценке различных культурных памятников и ценностей.

Процессы подобной «упаковки» прошлого могут быть лакмусовой бумажкой, идентификатором начала процессов быстрой модернизации, ускорения темпов общественного развития, когда значительная часть общества испытывает насущную потребность в прочных культурных основаниях, размещаемых в идеализируемом «старом добром прошлом», перед лицом надвигающихся с все увеличивающейся скоростью тотальных перемен, чьи последствия – социальные, политические, культурные, экономические – еще во многом не ясны.

Пространство и наследие

Итак, можно довольно четко совместить рождение модерна, первые признаки появления современного мира (приблизительно вторая половина XV века, но иногда эту временную границу сдвигают к XII–XIII векам) с появлением и оформлением образа наследия, как бы регулирующим отношения быстротекущего настоящего с все более отдаляющимся, все более зыбким прошлым, чьи интерпретации становятся все более широкими и вероятностными. Рождение и развитие национальных государств, наций и национализма в современном понимании (XVII – первая половина XX века) актуализировало проблему национального наследия.

Это, в свою очередь, привело к возникновению пространственных интерпретаций образа наследия, увязываемого теперь с вопросом «крови и почвы», «родной земли», автохтонных культурных ландшафтов, ставших естественным месторазвитием (неологизм евразийцев, прежде всего П.Н. Савицкого) для определенных народов и этносов. С начала XX века краеведение (иногда использовался термин «родиноведение») становится одной из органичных когнитивных опор в исследованиях национального и регионального наследия во многих странах Европы, части стран Азии и Америки.

Когда образ наследия начинает сопрягаться с понятиями территории, пространства, культурного ландшафта, географического образа, региональной идентичности, то сама проблематика культурного и природного наследия постепенно конкретизируется с помощью различного рода классификаций и иерархий культурных и природных памятников, характерных для исследуемых территорий и соответствующих именно этим культурным ландшафтам и регионам. Культурные идентичности проживающих в стране, области, местности сообществ становятся во многом связаны с теми культурными символами и артефактами, которые признаны наследием данной территории.

В случае разрушения или утраты какого-либо важного в символическом плане культурного памятника образ наследия становится фактически решающим в деле его непосредственного материального восстановления на том же месте – хотя бы даже достижение полной материальной аутентичности не представляется возможным (как это случилось, например, с восстановлением храма Христа Спасителя в Москве в 1990-х годах).

Пространство в течение XX века становилось той питательной средой наследия, которая активно изменяет его содержательные трактовки. Память о тех или иных известных людях, живших в данной местности, сохранившиеся артефакты их деятельности, сами места и дома, где жили, бывали, действовали эти люди; места знаменательных исторических событий кардинальным образом трансформируют восприятие территории, способствуя созданию и развитию ассоциативных ландшафтов, невозможных ранее образов территории.

Подобный когнитивный переворот в понимании содержательной сущности наследия означает, что наследие, с одной стороны, может быть само по себе движущей силой, серьезным социально-экономическим, политическим фактором развития отдельных регионов и целых стран. С другой стороны, наследие, обладая внутренними пружинами саморазвития, может способствовать формированию влиятельных культурных, социальных и экономических институтов в обществе, становясь тем самым и элементом социального, культурного и политического престижа различных групп и сообществ, использующих процессы институционализации наследия.

Наследие как символический капитал

Эффективная, успешная институционализация наследия, понимание его роли в развитии культуры и общества связано с тем символическим капиталом, который оно может формировать или способствовать его формированию. По сути дела, любой крупный, значимый для страны, территории, города, местности социально-экономический, культурный или политический проект можно осмыслять, воображать через призму «живого наследия».

Это значит, что строительство нового здания, реформирование какого-либо общественного института, преобразование муниципального управления, ликвидация или создание новой для территории общественной или государственной структуры, новый проект музеефикации или национального парка может осознаваться как потенциальное наследие, как фонд наследия территории. Хорошо известный пример: строительство музея С. Гуггенхайма по проекту знаменитого архитектора Фрэнка Гери в г. Бильбао (Испания) кардинально изменило образ этого города и привлекло в него мощные туристические потоки. Это, в свою очередь, привело к созданию развитой культурной и туристической инфраструктуры, индустрии наследия, к становлению Бильбао как значительного центра на культурной карте Европы.

Несомненно, что такой методологический подход требует и разработки различных образно-географических, когнитивно-географических и ландшафтных контекстов, адаптированных к тем или иным культурным типам территорий, обладающих различными традициями сохранения и использования наследия.

Примерно также, с помощью образно-символического взаимодействия, условно направленного в представляемое здесь-и-сейчас прошлое, наращивается образ места, территории, увеличиваются масштабы ассоциативных культурных ландшафтов. Происходит символическое и сакральное присвоение пространства путем его образного расширения в рамках парадигмы саморазвивающегося наследия. Оно, наследие, как бы перемещает прошлое в будущее посредством образно-символических и сакральных трансформаций современного пространства.

Всякое бывшее в прошлом событие, от которого не осталось никаких собственно материальных следов, может быть обыграно в пространстве, местности, разработано новыми культурными ландшафтами и образами: памятными знаками, ритуалами, празднествами, народными гуляниями, культурными конкурсами, памятными чтениями, вновь создаваемой планировкой, оригинальной архитектурой новых зданий и т.д.

Возможно ли культурное бессмертие

Наследие как образ в культуре вынуждено и должно опираться на образ не-наследия, на образ культуры или цивилизации, которая не осознает пределы собственного пространства и времени или же оставляет их без всякого присмотра и наблюдения, не мысля собственной протяженностью как уникальной и неповторимой вечностью.

Это не значит, что подобные культуры и цивилизации (чаще всего в нашем понимании, это первобытные культуры) не уникальны и что они не обладают своеобразным наследием. Они формируют ментальные структуры и образы с непоследовательными, хаотическими для внешнего наблюдателя свойствами. Прошлое вкладывается в будущее «один в один», соответствует ему досконально и точно, оно постоянно, как и будущее, находится в настоящем. И смысл самого образа и понятия наследия «внутри культуры» так и не возникает.

Опыт и достижения культур и цивилизаций «без наследия» и «вне наследия» могут говорить нам лишь о том, что образ наследия в культуре, с одной стороны, является историко- и культурно-географическим феноменом, типологически не обязательным для человеческих культур вообще. А с другой стороны, он может восприниматься и пониматься как необходимое когнитивное условие для выхода культуры или цивилизации в онтологическое пространство потенциально возможного «культурного бессмертия».